Виктор Балашов - Про косматых и пернатых (рассказы) Страница 11

Алка лежит в каменной нише, выстланной пахучими еловыми ветвями, и с наслаждением вытягивает онемевшие от усталости ноги. Приятное тепло лучится от нагревшейся за день скалы. На ровной, как стол, каменной плите потрескивают в костре сухие сучья. В котелке пузырится, булькает каша. Дедушка помешивает ее длинной оструганной палочкой и протяжно вздыхает. Видно, все еще не может успокоиться.

Сегодня они обнаружили среди каменных завалов останки погибшего оленя. Дедушка швырнул камнем в стаю воронов, облепивших бурую груду, велел Алке подождать в сторонке, а сам долго стоял там, потупясь… Вернулся сумрачный, молчаливый.

— Кто это его? — осмелилась спросить Алка, когда они удалились от жуткого места.

— Рысь. Кому же еще! Ее манера, да и следы ее там, — угрюмо отозвался дедушка и больше не заговаривал всю дорогу. Молчит и сейчас.

Налетел ветерок, повеяло морозной свежестью ледника. Пламя в костре расстелилось понизу и снова взвилось вверх.

— Дедушка, ну расскажи что-нибудь! — просит Алка, подползая к огню. Ты все молчишь и молчишь. На рысь сердишься, да?

В свете костра лицо дедушки отливает бронзой, глаза устало прикрыты.

— Что же на нее сердиться? На то она и хищница. Не травой же ей питаться!

— Ты… ты убьешь ее, дедушка?

Дедушка молча снимает котелок, ставит на камень и копается в рюкзаке, нащупывая ложки.

— Ешь, Алка. Спать пора. Смотри-ка — вон уж и звездочки засветились.

Алка зачерпывает полную ложку, прищурясь, вдыхает аппетитный парок и неохотно вываливает кашу обратно в котелок.

— Горячая — есть нельзя! Пусть остынет. А ты, дедушка, расскажи пока, как ты Мурку поймал.

— Не ловил я, внученька. Сама пришла.

В удивленно раскрытых глазах Алки прыгают отблески огня.

— Домой к тебе пришла?

— Так уж и домой! — Дедушка улыбается, машинально поворачивая сучья в костре. — Расскажу, коль спать не хочешь. От тебя же все равно не отвяжешься. И каша к тому времени поостынет.

Случилось то, Алка, позапрошлый год, весною. Отправился я проведать, не вывелись ли детеныши у енотовидных собак. А надо сказать, хитрющие эти собачки по нашим местам новоселы, а гнездовища свои так ловко прячут, что сразу-то и не найдешь. Вот и возвращался я под вечер домой усталый, голодный и не в духе — так за целый день ни одной семьи не нашел. Спускаюсь, значит, с горы через лес. Ружьишко за плечами, как положено. Всякое может случиться — весна же, а весной у зверья детишки, родители становятся беспокойны, подозрительны.

Иду себе, замечтался и забрел в такую чащобу — ног не вытянуть. Горный обвал там был когда-то. Деревьев понавалено, сучьев поналомано — страх сколько. Лезу это я сквозь завалы, поругиваюсь про себя. Вижу вдруг на буковом суку, высоконько этак, рыженький котенок сидит, детеныш рысий. Сам ли туда забрался, мамаша ли затащила, чтобы не обидел кто, пока она охотится, не знаю. Только сидит себе этот младенец, хвостик щеточкой вверх держит и шипит — меня напугать старается.

Не скрою — была мыслишка снять паршивца и за пазухой домой принести. А рысенок вроде думки мои прочитал: как запищит вдруг, да так-то пронзительно, будто я его уже за хвостик тяну.

Ну, думаю, сейчас мамаша пожалует. Только бы со спины не кинулась. Это их излюбленный прием: всегда коварная из засады в спину целится.

Схватил я ружьишко на изготовку и — к скале, что неподалеку. Там уж, хочешь — не хочешь, пришлось бы рыси лицом к лицу со мною встретиться. Чую — спешить надо — рысенок визжит — надрывается. Тут же, как нарочно, поваленная сосна на пути. Пригнулся я, чтоб под ней проскочить, вдруг шасть мне кто-то на плечи! Спину будто огнем обожгло. Упал я, но вгорячах сумел как-то на четвереньках выскочить из-под дерева. Ружья даже не выронил. Оглянулся, а она, злодейка, уж на поваленном дереве сидит. Подобралась вся, локти выше хребтины торчат, уши назад заложила. Ну так вот в точности, как чучело-то дома. Помнишь, поди?

— Это она и была? Та самая, Муркина мать, да? — испуганно прошелестела Алка.

— Она… Давай, однако, кашу-то есть. Остыла уже.

— Горячая, горячая еще! Рассказывай, дедушка!

— Стоит ли такое на ночь? Спать еще беспокойно будешь.

— Нет, нет, рассказывай!

— Ну, слушай, коли так… На чем, бишь, мы остановились?

— Ты оглянулся, а она на дереве.

— Да… Так вот, внученька, как ни быстра мысль человеческая, а все же в тот миг ничего еще не успел я сообразить. Будто кто-то со стороны подтолкнул к плечу ружье: «Стреляй!» Я и бахнул. Картечью было заряжено…

Потом-то понял — рысь кинулась в тот момент, как мне под дерево лезть. Ткнулся я ничком под тяжестью, а она, видно, — мордой об ствол. Пришлось ей когтищи-то убирать из спины, не то было бы мне худо.

На дерево она взметнулась, чтобы ловчее во второй раз атаковать. Только опередил я ее — грохнулась наземь, только сучья под ней хрястнули.

И вот… недаром столько историй об охотничьей самонадеянности рассказывают. Мне бы, старому, бежать, пока еще сил сколько-то уцелело, а я — к ней. Наповал, думал. Сгоряча и не почуял, что рубашка уж к разодранной спине прикипела. Ни боли, ни страха — ничего поначалу не чувствовал. Одеревенел будто. Только склонился я над «покойницей», вскинулась она на передние лапы да ко мне! Шерсть на ней дыбом, желтые глазищи так и полыхают!

Испугался я, Алка, чего уж скрывать! Ружье выронил. Нагнуться бы за ним, а я — бежать. Да где там — пяти шагов не убежал, снопом повалился: спину-то до костей ведь подрала, окаянная.

А рысенок визжит пуще прежнего. Оглянулась на него мать и снова ко мне. Зад у нее перебитый, по земле волочится, но живуча, как все кошки, поразительно просто. Добралась до ружья — только щепки от кленового ложа полетели.

Теперь, думаю, очередь за мной. У нее клыки, когти. А я без оружья что за вояка? Да раненый к тому же… И вправду — не успел отдышаться, а она, подлая, тут как тут. Хрипит, пасть раззявлена, псиной пахнет, а глаза — что угли, так и полыхают!

Да, Аллочка, всякое приключалось со мной: семь лет на фронтах провел, и лавины-то на меня рушились, и в лесной пожар попадал, и со скалы срывался, но такого страха еще не испытывал.

Дедушка умолк, опершись подбородком на ладонь. В тишине явственней проступил гул далекого водопада. Падучая звездочка голубым светлячком черкнула по небу и завязла в темных вершинах лиственниц.

— Ты, Алка, маме только не пересказывай эту историю! — строго предупредил вдруг дедушка. — Слышишь? Не то она никогда тебя на каникулы ко мне не отпустит. Да и обо мне начнет беспокоиться. А понапрасну. Звери у нас все мирные живут. Волки с рысями редкость уже, хоть и не все еще истреблены. Вольготно им здесь — корма богато, да и животные в заповеднике не такие сторожкие, как в прочих местах.

— Я не проболтаюсь, — пообещала Алка. — Ты, дедушка, только доскажи, чем у вас кончилось тогда, с рысью-то.

— Чем кончилось? Хоть верь, хоть не верь, только ведь живой остался. Честное слово. — Дедушка лукаво усмехнулся, подбросил сучьев в костер и прикрыл ладонью глаза, потому что ослепительно яркий сноп искр с треском взвился в черное небо.

— Чем кончилось, спрашиваешь… Дополз-таки я до скалы. Все было словно в тумане. Об одном забота — не навалилась бы проклятая на ноги: все время позади хрип ее слышал… Дополз, уперся в каменную стену, дальше отступать некуда. Обернулся, а рыжие бакенбарды — вот они, рядом!

«Ага — хрипит рысь. — Теперь ты никуда от меня не денешься!»

— Рыси не разговаривают, — чуть слышно поправила Алка.

— Не разговаривают? Значит, показалось мне тогда. Во всяком случае, по виду ее было заметно, что раньше меня на тот свет она не собирается. Я тоже туда не спешил. Нащупал камень острый, какой поднять смог, присел на колени, жду… Давай однако кашу-то есть, совсем уж холодная стала.

— Ну, дедушка! Нарочно, что ль, ты? — возмутилась Алка. — Досказывай, потом поедим.

— Вот ведь неугомонная! — проворчал дедушка. — Знать бы, и не затевал этой истории. И без того ведь ясно — если жив остался, моя, значит, победа была. Вдвоем-то не могли мы уцелеть… Ну, кинулась рысь, а я уж наготове был. Камнем ее… да не раз, наверно. Потом уж и не помню ничего. Глаза синева бездонная ослепила — небо, наверно, промелькнуло, падал когда. Очнулся ночью. Лежу на чем-то мягком. Пощупал — рысь. А рядом кто-то живой копошится. Оказалось — рысенок маленький. Прижался ко мне, попискивает жалобно. Видно, мать искать отправился да и пригрелся возле меня. Попробовал я пошевелиться — боль такая, что в глазах мутится. Пить очень хотелось. Рысенку, заметно, тоже не по себе: пищит, мордочкой в бок мне тычется. Так и провели с ним вместе эту холодную ночь. Ох же и длинной она мне показалась! Главное — жажда мучила. А где-то, совсем рядом, ручеек по скале бежит. Журчит этак заманчиво, дразнит будто.