Геннадий Михасенко - Милый Эп Страница 11

— М-да, — вздохнул комсорг.

— Лето подскажет.

— Нет-нет, нельзя так разбредаться! Стадом уйдем, стадом придем. Надо что-то сделать! — опять оживился Васька. — Осталось полмесяца. Мало, но успеть надо, иначе нам грош цена!.. Вот я весь день и думал и тебя искал, чтобы вместе поломать голову. Смысл такой: сплотиться и узнать друг друга — это твоя программа. Прекрасная программа, но время… Не мог ты пораньше вспыхнуть! Вот что, прикачу-ка я сейчас к вам, посидим мы вечерок и помаракуем. Одна голова хорошо, а две, сам знаешь… Может, и тетя Римма с дядей Лешей помогут. Они у тебя, по-моему, самые толковые из наших предков.

— Не знаю.

— Кстати, по физике сделал?

— Сделал.

— Сдую заодно. Что-то сегодня неохота уроками заниматься. Погулять бы! Пособирать шишки! Как ты там сказал: каждому комсомольцу — по шишке? Ничего!.. Ну ладно, Эп, иду!

Глава восьмая

Явился Забровский в девятом часу, мы поджидали отца к позднему, как всегда, ужину. На ходу скинув туфли, Васька влетел в мою комнату и, опершись на журнальный столик, прошептал мне в лицо, как будто крича:

— Анкета!.. Понимаешь, Эп, ан-ке-та!.. Это же так просто: вопрос — и ответ! — Васька выпрямился и, горя заглубленными глазами и резко жестикулируя, заметался по комнате, а я молча наблюдал за ним в предчувствии близкого чуда. — Весь день бился, и вот только что вдруг осенило! Помнишь, в марте десятиклассники проводили анкету? А мы чем хуже? Вот, например, вопрос: «Любишь ли ты Моцарта?» И Ваня Печкин отвечает «да», и пожалуйста — одна клеточка души ясна! А если Ваня Печкин не слыхивал о Моцарте, он ответит «нет» — и тоже ясно!

— Ваня Печкин наотвечает тебе! Так наотвечает, что с него хоть икону пиши!

— То есть наврет?

— Еще как! — заверил я. — Да и ты наврешь. Кому охота дураком выглядеть?

— М-да… Ну, я-то не навру, а запятая тут, пожалуй, есть — согласился Забор. — А если анонимно?

— Тогда Ваня Печкин растворится, — сказал я, задумываясь, — что-то запульсировало в моем уме. — Слушай, Вась, а если так: пусть анкета будет анонимной и пусть нас как будто интересует не лично Ваня Печкин, а класс в целом?

— В целом?

— Да. Дух класса, понимаешь?

— Правильно, Эп! Для начала — именно дух! А потом из этого общего духа мы выудим и душу Вани Печкина! Тьфу, тьфу, бедняга, попался на язык!.. А вопросов хоть двадцать ставь! Или сорок, сколько надо! Как на рентгене просветим! Ну, Эп, решено?

— Давай!

— Уф, гора с плеч! Давай разобью что-нибудь! — Васька азартно-весело потер ладони и прыгнул на диван. — Ну что, набросаем несколько вопросиков?

— Народ сам подскажет.

— Народ подскажет, если подсказать народу. А так будут киснуть. Я уж опытный! — убежденно заявил он. — Хоть с десяток, для затравки!.. На вот листочек, где у меня сектанты, пиши на обороте! — И он опять зашагал. — Ну, первый вопрос, само собой: не собираешься ли ты бросать школу?

Я вздрогнул.

— Почему само собой?

— Потому что восьмой класс — это форточка в жизнь. Еще не окно, но уже форточка, понимаешь? — пояснил комсорг. — И кое кто спит и видит, как он выпархивает из этой форточки. Тот же Ваня Печкин. И нам это важно знать.

Поразительное совпадение мыслей у мамы и Забровского: свечной огарок и форточка, но возражать Ваське я не рискнул — этот проницательный черт меня живо раскусит, если уже не раскусил, и начнутся преждевременные осложнения.

— Написал?.. Дальше поехали.

Мы перевалили за десяток, когда пришел наконец папа и над моей дверью гуднул зуммер — нас приглашали ужинать. Васька сказал, что сыт, но чайку попьет с радостью.

Людей поражала у нас кухня. В углах слева и справа от окна стояли вечные противники: электропечь и холодильник. Рядом с холодильником, торцом к стене, — наш трапезный столик, рассчитанный на троих, от силы — на четверых. От печи к раковине простерся стол-шкаф, над ним — два яруса полок с посудой, под нижней — рейка с крючками, на которых висело десятка три инструментов и приборов. Все было белым и блестело: холодильник, печь, раковина, пластик, клеенка, инструменты, посуда — эмаль и никель. Чугунное и цветное всегда пряталось, и на виду оставалась лишь белизна. Отец оборудовал кухню под операционную, чтобы маме в ней было привычней. И правда она любила «оперировать». Ей в белом переднике и белой косынке не хватало только маски. Заходишь на кухню и не знаешь, будут кормить тебя или резать.

— Привет, комсорг! — сказал папа.

— Здрасьте! — ответил Забор.

Я глянул на отца, ожидая дуэли с его взглядом: он меня спросит, что, мол, это за девочка, с которой ты раскатываешь в моей машине, а я хитро улыбнусь и спрошу, как, мол, идут твои дела с прокурором, — но на папином лице была только усталость, прямо стекавшая, казалось, с бороды.

Потеснившись, мы расселись, и пап спросил:

— Как там наш Эп?

— Мог бы лучше, — ответил Забор, быстро освоившись. — Все мы могли бы лучше!.. Дядя Леша, тетя Римма, а хотите знать всю правду о своем сыне?

— Еще бы! — сказал отец.

— А обо мне?

— И о тебе.

— А об Августе Шулине? О Мишке Зефе?.. Хотите знать правду о пятнадцатилетних вообще?

Родители переглянулись, и мама ответила:

— Конечно, хотим!

— Мы тоже! — заявил Васька. — И вот-вот узнаем! Мы тут с Аскольдом кое-что завариваем. — Он вынул листочек, пояснил суть затеи и прочитал некоторые вопросы.

— Толково, — одобрил отец.

— Мы еще всем классом покорпим! Шире возьмем и глубже, чтобы вдоль, поперек, по диагонали и сквозь! — разошелся Забор. — А вы не подкинете нам чего-нибудь? Вам с колокольни взрослых и бородатых видней.

— Виден масштаб, Вася, а детали уже слились, — с легким сожалением протянул папа и вздохнул. — Слились детальки-то! А вы жрецы деталей!

— Жрите-ка, жрецы! — сказала мама.

— Тетя Римма, мне только чаю.

— А мне всего! — потребовал я, не евши целый день, и жадно набросился на кашу.

— Курево с питьем отметьте, — сказал папа.

— Уже отметили.

— А половые вопросы? — спросила мама.

— В каком смысле? — не понял Забор.

— Тут много смыслов. Например, есть ли друг или подруга? Какой пол выше: мужской или женский?

— А надо ли? — нахмурился папа.

— Пятнадцать лет! Через три года — женихи. А от этих вопросов зависит будущая семейная жизнь! — жестко проговорила мама.

Даже для врача она была слишком бесцеремонна. Однажды при гостях мама спросила, почему я плохо ем и какой у меня утром был стул. Я побаивался ее в компании.

Подумав, Забор сказал:

— Надо! — И что-то чиркнул на листочке. — Надо!

После некоторого молчания отец, покончив с кашей и заметно приободрившись, спросил:

— А хотите знать, что мы о вас думаем?

— Ну-ка! — насторожился Васька.

— Не ну-ка, а давайте вторую анкету, родительскую.

— Давайте.

— И тоже анонимную.

— Давайте, давайте! — мигом разгорячился Васька.

— А не боитесь? Мы вас так раздраконим, что ай да ну! — пригрозил отец. — Зато будет полная картина. А по анкетам устроить форум отцов и детей.

Забор отставил чай и воскликнул:

— Это же идея!

— Дарю! — сказал папа.

— Хватаю!.. А кто анкету составит? — спохватился Васька, нетерпеливо оглядывая нас всех и останавливаясь на папе, который один только улыбался. — Дядя Леша, вы?

— На заводах такой порядок: изобрел — внедряй! — сказал отец. — Что, Римма, возьмемся?

Без особого огня мама ответила:

— Подумать надо.

— Да, надо подумать, — уже серьезнее заключил папа, принимаясь за чай. — Я, пожалуй, завтра на планерке свое воинство потереблю. Ну, а сорвется — не обессудьте!

Я наелся, сказал, что посуду помою позже, и мы с Васькой опять ушли в мою комнату.

— Как ты думаешь, сделает? — спросил он, кивнув в сторону кухни; я, зная, сколько сейчас у отца забот и хлопот, лишь неопределенно выгнул губы. — Хоть бы!.. Мы бы такую штуку провернули, так бы выступили под занавес, что — м-м!.. — Он просмотрел свои пометки на листочке и хмыкнул: — Слышь, Эп, оказывается через три года мы с тобой женихи! Ты — через два даже!

Забор спрятал бумажку, отошел к окну и уставился на вечереющее небо.

— Поставь что-нибудь, — сказал Васька.

— Моцарта?

— А есть? — удивился он, обернувшись.

— Конечно, нету! — усмехнулся я. — Вспомнил твой вопрос. С чего ты вдруг Моцарта зацепил?

— Да так. Бегал на днях к отцу, ты же знаешь — он рабочий сцены в оперном… А там концерт, ну и услышал. Ничего!.. Сто раз слышал, а услышал впервые. А ты?

— Только имя.

— Да, имена-то мы знаем! Альфонс Доде и т. д.! — сказал Васька и опять повернулся к окну.

У меня было двадцать восемь кассет, то есть семь километров пленки, а вот Моцарта на ней не было. Была «Шотландская застольная» Бетховена, которой я дразнил Нэлку Ведьманову, да три оперных увертюры, записанные по маминой просьбе, остальное — эстрада. Я поставил Тома Джонса, своего любимца. Пятерку отдал за перезапись. Том Джонс тут и пел, и говорил, и смеялся — блеск! Вот у кого английский!