Николай Егоров - Утреннее море Страница 11

Само собой получилось, что у Виля образовалась своя сфера влияния, у Олега — своя. Они отдалились друг от друга. А Лидия-Лидуся, спрыгнув с камня, медленно направилась к Вилю.

— Можно пригляжу тут с вами?

— А Олегу подсобить не хочешь?

— Он со своей оглоблей и так управляется…

— Ну, раз так, приглядывай со мной.

Она спрыгнула с камня и медленно направилась к Вилюрычу. И опять, как часто случалось в последнее время, Олег испытал сразу два противоположных чувства: досаду оттого, что Лидия не к нему направилась, и трусливое облегчение оттого, что она направилась не к нему. Было в ней что-то притягательное, было и что-то пугающее, сковывающее, лишающее самообладания.

Они там перебросились несколькими словами, и Лидка перехватила одну девчонку-невеличку, дала ей подшлепника, другой погрозила пальцем.

Двоим-троим из наиболее назойливых малышей, наверное, стоило выдать как следует — в назидание всем, чтоб не лезли к огню. Но Олег сдерживался — и потому, что пока хватало терпения, и потому, что не сумел бы обойтись с ними так необидно, играючи, как обходилась Лидка, и потому, что Вилюрыч вовсе не выходил из себя, никого, даже шутя, не шпынял, оставался одновременно настойчивым и мягким, строгим и добрым. Олег попытался было вести себя так же, но не получилось. Отчего? Да оттого, что доступно это лишь по-настоящему и не зря уверенным в себе людям, крепким и независимым людям. Как, например, отцу и как, например, матери — до гибели отца…

Отец был слесарем-инструментальщиком. Он веселый уходил на завод и веселый возвращался домой. Мать объясняла: он любит свое дело, и дело любит его. В свободное время отец возился со стареньким мотоциклом. Соседи говорили, что у другого эта допотопная тачка не сдвинулась бы с места, другой должен был бы приплатить базе вторчермета, чтоб приняли железяку в утиль. Соседи, может быть, и не знали, а Олег не только знал, но и безгранично верил: если бы отцу понадобилось, то у него не хуже лимузина ездил бы и гулкий металлический ящик-гараж. Никогда не падая духом, отец лечил и лечил развалюху, а как только сын научился держаться на своих на двоих, взял его в помощники, разрешал ему трогать любые детали и инструменты. Отец не отбирал того, что ему нужно было, а просил:

— Ну-ка, сынок, подкинь мне отвертку… Подай-ка, сынок, плашку…

Если бы не Олег, отцу пришлось бы самому тянуться за отверткой или вытаскивать плашку из коробки. Значит, нужда в помощи не для вида, а всамделишная.

Отца, ехавшего на мотоцикле, сбило грузовиком. И подломилась мать. Жила, будто по привычке, как придется. Олег старался быть ей такой же надежной опорой, какой был отец. Следил, чтоб она не уходила на службу, не позавтракав. Изо всех сил помогал по дому. Заставлял отдыхать после работы: она, машинистка, брала домой рукописи, перепечатывала за дополнительную плату, мучась болями в пояснице и кончиках пальцев. Олег ограничивал себя во всем, чтоб не было у нее нужды в этом изнуряющем дополнительном заработке. Мать жалела сына, уговаривала не наваливать на себя непосильное. Просила в завкоме путевки, чтоб Олег отдохнул на море. Он не отказывался: надеялся, что ей одной будет полегче — меньше стирать, меньше готовить. Правда, на этот раз выявилась еще одна причина: весной Олег встретил Лидку Клименко — в прошлом году вместе были в «Костре», в одном отряде. Честно сказать, запомнилась она в то лето случайно — ничего в ней такого не было, чтоб замечать. Разве что лицо покруглей да характер повредней. И вдруг открылось: та Лидка и — не та! Лицо заострилось книзу, обозначились полные губы и крутые скулы, глаза вроде чуть косо встали, а в них такая темная глубь, что хотелось неотрывно смотреть и страшновато было смотреть.

А на пригородном вокзале, увидев Лидку, Олег прямо-таки обалдел от радости и испуга: он представил, как здорово, что почти целыми днями будет видеть ее, и как худо пришлось бы ему, не попади они в одну лагерную смену! Глазам было жарко, а губы и руки слово заморозило. Он издали пялился на Лидку, стыдился и пялился, бессильный отвернуться. Родные ее спасали его — отвлекали, и она ничего не заметила. И раздражали его ее родные — дали бы хоть на миг глянуть в сторону, где он…

Ехали в разных концах вагона — у Олега не хватило духу занять место возле Лидки. Он залез на полку и словно слился с нею, одеревенел — не двинулся больше, ни слова не сказал. Обессилила его и обессловила борьба двух чувств, схлестнувшихся в нем; но отчего-то не казавшийся неожиданным, внезапным интерес к Лидке противился прежнему, не сгладившемуся еще пренебрежению ею — не забылся вредный ее характер. Из-за борьбы этих двух чувств он испытывал робость и скованность, тянулся к Лидке и не мог свободно и просто подойти и заговорить с нею.

Он не понимал, что и сам уже меняется, и мечтал измениться, научиться быть самим собой, как остается самим собой Вилюрыч. Это — человек! Он и не гордится, как иные взрослые (не гордится — значит, не зазнается, не преувеличивает своих достоинств), он и не тушуется, истинно уверенный в себе…

Молекулярное движение вокруг костра значительно убыстрилось — малышовским отрядам объявили отбой. Неустанно бегая, меняясь местами, девчонки и мальчишки надеялись, что если и не проведут взрослых, то замотают их и заставят смириться, махнуть рукой: «Не хотите спать, не спите!» Но молекулу за молекулой уводили от костра — в строй, который пытались сколотить.

Ловко обогнув Олега, Катерина бежала на Виля. От Пирошки скрывается? Пока Виль искал глазами Пирошку, Катерина крутнулась, кинулась в сторону и попала в руки Лидии-Лидуси, взлетела на них и, чуть побарахтавшись, затихла — сдалась, позволила отнести себя к отряду. Она, словно из последних сил, с долгими паузами смеялась и весело поскуливала. А Пирошка так и не появилась — не она спугнула, не она преследовала Катерину.

Увидел он ее после, когда, догорая, все больше оседал костер и людской круг все больше сжимался. Увели спать и средние отряды. Танцевать и петь никому уже не хотелось — молча, пристально и задумчиво глядели оставшиеся, как языки пламени сникают, втягиваются под раскаленные угли. Тихо, точно машинально, наигрывал аккордеон и мелодично гремел в камнях ручей.

Местами жар покрыло пеплом, и кострище походило на уменьшившееся небо, в котором переливались, иногда переплетаясь лучами, крупные звезды. Небо же в этот момент походило на раздавшееся кострище, в котором переливаются раскаленные уголья. Эти звезды-уголья там, вверху, тянулись друг к другу лучами и не могли дотянуться.

Пирошка стояла напротив, зябко сложив руки на груди. Виль подошел к ней.

— Красиво?

— Очень. Жаль, что скоро зальют.

— Как — зальют?

— Водой из ведер, — грустно усмехнулась Пирошка. — Так положено. И вы тоже будете заливать…

«Ни за что!» — едва не воскликнул Виль, но сдержался — от ручья несли ведра с водой. И он бросился навстречу Лидии-Лидусе, отобрал у нее тяжеленное ведро, в котором плескалась студеная вода.

Сырой, горячий и душный дым заклубился, где недавно так могуче и празднично пылал высокий, до неба, костер.

Черное кольцо росло от краев к центру. Когда Виль лил воду, Олег и Лидия-Лидуся завороженно следили за тем, как черным кольцом стискивался пятачок жара.

— Пора и вам, ребятки, — сказал Виль. — Спокойной ночи. Завтра праздник Нептуна и первое купание для всех. Начнется наша основная работа.

Они безропотно подчинились — устали за день, перегрузились впечатлениями. Пошли рядышком — дождались своей минуты! Однако совсем скоро они повели себя странно: Лидия-Лидуся заметно ускорила шаг, обгоняя Олега, а он как-то обреченно отставал…

Черный круг зиял на земле. Быстро пустела костровая площадка, а Пирошка не уходила. Не ждала ли она, чтоб сквозь черное пробилась какая-нибудь из залитых звездочек?

Грабы и дубы вплотную обступили веранду, пристроенную к столовой. Чуть откинься на стуле к дощатому барьеру — и увидишь звезды, точно вперемешку с листьями нанизанные на ветки.

Столы сдвинуты в один длинный и уставлены тарелками с салатом, рыбой, колбасой и хлебом. В алюминиевых чайниках — гранатовый сок, купленный в поселке у старухи армянки, называвшей самодельный свой напиток бургундским. Не так уж давно был ужин, а, посмотрев на закуски, Виль испытал такой голод, словно весь день не ел.

Собирались же долго и долго не садились за столы — воспитателям и вожатым надо было уложить и утихомирить детей, взбудораженных впечатлениями праздничного вечера.

Пирошка пришла одной из последних. Виль призывно поднял руку, потом показал на стул возле себя.

Когда, наконец, все разместились, Баканов поднялся. Слова в его речи были дежурные: поздравляю с открытием первой лагерной смены, желаю педсоставу и всем другим сотрудникам слаженной и содержательной работы. Но по выражению лица, по тону судя, он был искренне расположен ко всем, был крайне рад, что дело сладилось и доверено людям, на которых он полагается, которых уже любит. Переходя от одного к другому, он с каждым чокнулся, каждому что-то сказал. Вернувшись на свое место, озорно провозгласил: