Алексей Ельянов - Утро пятого дня Страница 11

Мы с Андреем остались одни. Ни он, ни я не знали, что же нам теперь делать.

— Ладно, прогуляемся, — сказал Андрей. — У меня тут недалеко родственница живет. Богатая, вроде старухи процентщицы, которую Раскольников ухлопал топором. Надо бы у нее на стол занять. А ты знаешь, кто такой Раскольников? — спросил Андрей.

— Знаю, я этот роман читал. Ты же мне и посоветовал.

— Молодец, теперь возьми «Братьев Карамазовых». Достоевский! Вот мы как раз идем туда, в его Петербург. Ты увидишь те лестницы, подворотни, дворы-колодцы. Ну и духотища чего-то в городе, — сказал Андрей и расстегнул ворот рубахи.

Я подумал, что не стоит теперь спрашивать у Андрея насчет работы — нет никакого смысла. Сказал, чтобы поддержать разговор:

— Как хорошо на Невском. Сколько народу.

— Ерунда, это конвейер, поток. Люди движутся, как детали машины. Идут потомки своих предков. Мы с тобой теперь не «ты» и «я». Мы — толпа, — резко сказал Андрей. — Мы — как все. Винтик и болтик этого конвейера. А я вот не хочу, не буду…

Андрей не договорил, но я его хорошо понял. «До чего же он умный», — подумал я. И впервые неряшливая его одежда, засаленный пиджачок с бахромой на рукавах, приспущенные брюки показались мне красивыми и даже благородными. Так и должны одеваться люди, которые заботятся лишь о самом значительном и возвышенном. Зато вот я в своих черных, парадных брюках, в синей гимнастерке с широким ремнем, должно быть, похож на очень беспечного мальчишку. И мне захотелось сказать Андрею что-нибудь такое, что смогло бы его обрадовать и удивить:

— А знаешь, вот эти люди даже и не подозревают, что мы думаем о них, любим их, мечтаем чем-то помочь.

— Ерунда, — небрежно ответил Андрей. — Это толпа.

— Разве ты не любишь людей? — удивился я.

— А за что их любить? Что они сделали для меня такого, чтобы я их любил? Это они должны меня любить. Я за них думаю и мучаюсь.

Я промолчал. Я не знал, что мне сказать на это. Я ни разу еще не слышал, чтобы так говорили о людях, так уверенно и дерзко. А может быть, Андрей прав? Может быть, и в самом деле, ему не стоит заботиться о людях? Они идут навстречу нам, радостные, нарядные, и никто даже не посмотрит в нашу сторону. Им хорошо, не то что Андрею. И все-таки я не удержался, спросил:

— Скажи, Андрей, почему у меня такое чувство, будто я каждому человеку чем-то обязан? И все незнакомые мне люди как бы вовсе и не чужие. Просто у нас не было еще удобного случая познакомиться. Здесь, в толпе, может быть, шагает девушка, которую я полюблю когда-то. — Я вспомнил о Любе и подумал, что обманываю Андрея, — ведь я уже встретил свою девушку, вернее, встречу завтра утром. Но продолжал: — Торопятся по делам мои будущие друзья. И те, кто меня накормит, когда я буду очень голоден, или спасут, если я стану тонуть. В каждом я хочу видеть не врага — друга. Вот и ты тоже мог бы оказаться в толпе, и мы бы думали по-разному: ты ненавидел бы меня, а я бы тебя любил. Что же лучше по-твоему — любить или ненавидеть?

Андрей нетерпеливо мял пальцы, дожидаясь, когда я закончу. Он сказал:

— Ты слишком восторженный парень. Ты слеп от своего восторга. Людей не нужно любить или ненавидеть. Их просто нужно знать. А все твои «люблю» — «не люблю» нелогичны. Они от женского твоего начала, а вернее — от мочала, от того, что уж лучше бы молчало.

Мне стало неловко за свою нелогичность, за наивную веру, что все люди готовы полюбить меня только потому, что я сам готов их понять и полюбить.

— Ладно, хватит рассуждать, — сказал Андрей. — Давай-ка сначала зайдем в пирожковую, потом отправимся к старухе процентщице, а потом будет видно. Завтра я покупаю стол. Уже приглядел в комиссионке. Ты сможешь прийти ко мне часов в пять?

— Приду, — сказал я, хоть еще и не знал, как у меня сложится завтрашний день.

— Ну и ладно, — ответил Андрей и обнял меня за плечи.

Долго мы были вместе. Ходили из дома в дом, к друзьям и знакомым Андрея. Родственница его, которую он называл процентщицей, оказалась почти совсем глухой, ей громко нужно было кричать у самого уха, по какому делу мы пришли, и сколько Андрею нужно денег, и для чего. Старуха оказалась дотошной и уродливой — нос у нее был крючком, зубы редкие, желтые, сама сгорбленная, — одни только глаза еще были живы и полны силы, но силы злой и скаредной. Старуха ничего не дала Андрею, сказала, что стол — это баловство, пусть он забирает ее стол, который на кухне, пока его жучки не съели.

— Ну и страшилищем ты стал, — прошамкала она на прощанье, с отвращением разглядывая жидкую бородку Андрея.

Мы ушли ни с чем. Андрей долго злился на старуху, не хотел больше ни к кому идти за деньгами, но потом успокоился, вспомнил еще какую-то свою родственницу, к которой он не приходил почти с детских лет. Мы долго блуждали по городу, шагали через площади, вдоль каналов, через мосты и мостики, «через Неву, через Нил и Сену…». Андрей вспоминал то один адрес, то другой, пока мы не устали и не отказались от поисков. Был уже вечер.

— До чего противно, — сказал Андрей. — Ходишь-ходишь за этими несчастными рублями. Унизительно.

И вправду, было что-то унизительное в нашем безденежье. Эх, если бы заработать много-много денег. Если бы мне только удалось остаться на нашем заводе в седьмом цехе, я бы тогда все купил для Андрея. Слесари-сборщики зарабатывают неплохо.

— А ведь хорошая у нас с тобой специальность, — сказал я. — Слесари всюду нужны.

— Нужно быть каменщиком, — неожиданно сказал Андрей. — Или, точнее, каменотесом, чтобы научиться отсекать все лишнее. В глыбе камня как будто сама окаменелая вечность, а ты — тюк молоточком — и крошатся, отлетают во все стороны миллионы и миллиарды лет. Завидую скульпторам. — И добавил со вздохом: — В том-то вся и штука, что еще не знаю, кто я. Может быть, и вправду не писатель, а слесарь. Ты от своего дела не отказывайся, — посоветовал Андрей. — Писатель — это судьба, а не профессия. Сочиняй про станок, про звонок, про венок, про что хочешь. Но на лавры не зарься. Вот если схватит судьба за душу, как за горло… но это далеко. Пока твое дело — вкалывать драчовым напильником и не прыгать. Еще неизвестно, до чего допрыгаюсь я.

От этих слов друга мне стало так тревожно, что сразу вспомнилось, как я обиделся на мастера и хлопнул дверью. Теперь, наверно, не видать мне удачной работы, придется идти на какой-нибудь незнакомый завод или фабрику, где все заново: обстановка, дело, отношения с людьми. Захотелось сразу же, сейчас же побежать к Володьке и расспросить, как и что говорил обо мне мастер. Теперь от него зависело — хорошо мне будет или плохо.

Но еще долго мы не могли расстаться с Андреем. Я рассказал ему о драке с Ковальчуком, о журналисте из радио, о Любе Звягинцевой, спросил у друга, кто такая княжна Тараканова.

— Самозванка, — сказал Андрей. — Заявила, что она наследница русского престола. Ее посадили в Петропавловскую крепость. Там она и умерла, кажется, во время наводнения.

Я вспомнил рисунки Любы. В темной камере вода и крысы. Отчаянье и ужас на лице красивой женщины. И никак я не мог понять, почему Люба рисовала в каждом письме эту самозванку.

— Театральная судьба, — сказал Андрей. — Девчонкам нравится позерство.

Нет, что-то тут другое, подумал я. Люба не из таких. Как только познакомлюсь с ней поближе, обязательно узнаю, в чем тут дело. Теперь мне не страшно заговорить о рисунках. Скорее бы прошли вечер и ночь и настало бы утро, пришел бы поезд из Кохтла-Ярве.

Хопа-хопа

Когда мы попрощались с Андреем, был уже поздний вечер. Я не знал, куда мне идти ночевать. К Володьке или к родственникам. Я представил, как поднимусь на шестой этаж, дерну за железяку, которая торчит из стены. Послышится болтливый звук медного колокольчика. Потом тишина. Она будет длиться очень долго, она изведет меня, мне начнет казаться, что я разбудил половину дома и, уж во всяком случае, всех, кто живет в квартире тридцать три. Но вот я услышу, как шаркают ноги. Это идет в своем мягком байковом халате сестра моей матери, сгорбленная маленькая старушка с высохшим желтым лицом. Она подходит к двери, тихонько спрашивает: «Кто там?» — и, услышав мой голос, медленно отодвигает засов. «Уж очень ты поздновато, — скажет она, — мы давно спим, завтра всем на работу». Я пойму, что пришел не вовремя, и крадучись стану расстилать свою постель. Я откажусь от супа и от чая, потому что очень поздно, и лягу спать, и услышу, как сопит малышка в своей люльке, как поскрипывают пружины под сонными тяжелыми телами отца и матери малышки, как во сне стонет и что-то бормочет их старшая дочь. А потом я услышу тяжелый надсадный храп моей тетки — она на удивление быстро просыпается и быстро засыпает; гулкими ударами сердца застучит ночной репродуктор, я повернусь на правый бок лицом к стене и начну засыпать, сбросив с себя одеяло, чтобы не было душно. А утром как? Кто меня разбудит к пяти часам?