Георгий Шолохов-Синявский - Казачья бурса Страница 12

— Я уже читал… Нам Сергей Валентинович приносил… Там… дома… на хуторе, — показал я рукой куда-то на улицу.

— А кто такой Сергей Валентинович?

— Да наш… дядя Куприянов, что был на хуторе… Сад караулил… Его порезали ножами… — Язык мой понемногу развязывался.

Панютина словно кто встряхнул, он поднял гривастую голову, удивленно уставился на меня выпученными, в красных прожилках, глазами.

— Куприянов? Ах вон что… Ты знал Куприянова?

Артамон Демидович склонил голову, и нельзя было понять, то ли он задумался, то ли огорчился моим известием.

— М-м… Куприянов… Н-нда-а… Был такой человек, был… — Панютин помолчал и снова, будто очнувшись от тяжелой сонливости, сердито повторил: — Нет, не дам Фламмариона, не дам. Куприянов — студент, образованный человек, а ты… ты — еще молокосос. Тебе учиться надо. Учиться, да! Вот тебе книжка… По твоим зубам… — И он сунул мне тощую брошюрку с прошитым серыми нитками корешком. — Прочитаешь — вернешь и расскажешь, про что в ней напечатано. Не расскажешь — не дам больше ни одной книжки. О рэвуар![3] Шагай!

Я покорно взял показавшуюся мне обидно маленькой книжицу и на обложке ее прочитал заголовок — «Дробинка».

Панютин записал мою фамилию, а я, забыв сказать «до свидания», вышел на улицу. Лоб мой и даже мальчишеский вихор взмокли от пота, и я понял, почему Петя Плахоткин вышел из читальни, как из бани.

Так познакомился я с хранителем первого на пути моем книжного «святилища».

Через три дня я снова явился в библиотеку, и, пожалуй, с еще большим страхом, чем в первый раз: ведь мне предстоял трудный экзамен — рассказать содержание книги. Чтобы не посрамить себя и заработать право на посещение «святилища», я вызубрил рассказ наизусть.

Заикаясь и излишне усердствуя в передаче деталей, я чуть ли не слово в слово изложил скучную историю о том, как некий охотник нечаянно подстрелил в лесу своего брата, замученный собственной совестью, пришел с повинной и получил заслуженное наказание.

Панютин сначала удовлетворенно кивал, рыча: «Так, так… Молодчина… Похвально». А потом дремотно прикрыл глаза, клюнул носом, очнувшись, махнул пухлой, словно чугунной, рукой: «Ладно. Хватит. Преуспеваешь в чтении…» — и тут же, не выбирая и не позволив выбирать мне, сунул в руки новую, такую же тощую книжонку из «народной» серии.

И снова я пожалел о том, что не встретил в читальне Софью Степановну и не мог получить из рук ее книгу. В школе я однажды осмелился и попросил ее об этом, но она только нахмурилась и сказала:

— Читальней заведует Артамон Демидович. Я попрошу его, чтобы он давал тебе такие книги, какие ты хочешь.

Причина этого разделения просветительских обязанностей стала ясной для меня значительно позже.

Артамон Демидович Панютин принадлежал к тому разряду захолустной русской интеллигенции, в которой сочетались либеральные идеи с верностью монархическим порядкам. Это был человек с буйной биографией, из породы талантливых мятущихся неудачников, в которых, по определению Софьи Степановны, неизвестно, чьих черт было больше — Федора Павловича Карамазова, модного в те годы арцыбашевского Санина или преследуемого «недотыкомкой» Передонова[4].

Сын купца второй гильдии, Панютин был и учителем, и чиновником, и содержателем гостиницы в Новочеркасске, и мелким промышленником, но ни одно дело не удавалось ему.

Дельцом он так и не сделался, самым постоянным и каким-то диким и буйным увлечением его были театр и женщины. В пору наивысшего своего процветания он много меценатствовал, подносил актрисам в бенефисы дорогие подарки и пакеты с деньгами, был знаком с Синельниковым и Комиссаржевской, пробовал сам выступать на сцене, был даже режиссером любительской труппы, но и здесь многого не достиг.

Женился Панютин на Софье Степановне, молоденькой, невинной, доверчивой, тотчас же после окончания ею частного пансиона, когда ей было всего семнадцать лет, а ему — за тридцать.

Но Артамон Демидович не был создан для семейной жизни. Спустя два года он изменил молодой жене с какой-то заезжей актрисой. Софья Степановна оставила его в Новочеркасске, а сама уехала к родным в хутор и поселилась в старом, обветшалом доме, числившемся недвижимой частью ее приданого, которое после женитьбы успел прибрать к рукам Панютин.

В хуторе она стала учительницей, решив самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и окончательно порвать с беспутным мужем. Но Панютин вновь явился к ней без гроша в кармане, опухший от беспросыпного пьянства, окончательно опустившийся и больной.

Он плюхнулся перед женой на колени, рыдая и театрально протягивая руки, называя ее то святой Цецилией, то матерью божьей, то безгрешным ангелом, выпрашивая прощение за свое беспутство…

Не прошло и года, как Артамон Демидович задумал новое дело: поставил во дворе консервный завод. Заводишко был поганенький, кустарный — котлы стояли здесь же, на кухне. Варили перец, баклажаны, солили рыбу, консервировали. Сначала дело пошло на лад, но Артамон Демидович вскоре вновь взялся за старое — поездки в город, кутежи… Забеременела молодая работница, красивая, кровь с молоком, — работала на засолке в погребе. Позор, стыд, срам! Девушка убежала с завода и вскоре пропала. После этого на Артамона Демидовича нашел смиренный, покаянный стих — пустился он в просветительство, собрал библиотеку-читальню и сам сидел в ней целыми днями.

Справедливость требует сказать: наставник в чтении он был хотя и своенравный, но разумный. С сокровищами библиотеки знакомил меня не сразу, а исподволь — от тоненьких книжечек переходил к более серьезным и крупным. Только со временем он позволил мне читать Майн Рида, Густава Эмара, Луи Буссенара… Страсть к таким книгам, похожую на неминуемую в детском возрасте корь, пережил я со всей остротой и осложнениями. Я болел ею чуть ли не до пятнадцати лет, ходил в школу, словно ошалелый. Были даже забыты «Атмосфера» и волшебник Брэм и многие добрые и светлые сказочники, рассказчики, по-новому озарившие мир степной природы благодаря умному и чуткому вкусу отца. Не сразу избавился я от этого угара. Не сразу понял, что десятки толстых романов Луи Буссенара не стоят и одного такого рассказа, как «Муму».

Панютин перестал спрашивать о прочитанном и даже позволял выбирать книги самому. Чем-то я понравился ему, он даже расспрашивал меня о том, где я живу, кто мои отец и мать, чем занимаются.

Лицо его разбухало и чернело с каждым днем все больше, чугунно-сизая кожа как будто отлипала от щек и свисала, точно налитыми темной жидкостью пузырями. Дышал он тяжело и хрипло на всю комнату, в горле что-то клокотало и свистело, словно десяток вставленных в него пищиков. От него шел острый запах лекарств, и книги, казалось, тоже напитались ими. По-видимому, Артамон Демидович доживал последние дни.

Однажды, когда я уже был в третьем классе, я, по обыкновению, зашел в читальню, и не увидел за столом Панютина. Вместо него на дверной звонок, ударяемый дверной скобой, какие висели на дверях хуторских лавочек, вышла удивительно тонкая и стройная девушка в темном платье.

Она появилась из соседней комнаты совершенно бесшумно, точно прозрачная тень, и я разинул рот от изумления — так она была красива. Она мгновенно напомнила мне послушницу Феклушу, но эта была еще тоньше и красивее. Глубокие глаза ее безразлично скользнули по мне. Она равнодушно спросила, как моя фамилия, отыскала ее в книге записей и так же равнодушно осведомилась, что я хотел бы почитать.

Не помню, какую книгу я назвал. Я стоял с перехваченным от восторга дыханием и горящими щеками.

Не смея вымолвить ни слова, я взял книгу и вышел на улицу. И только пройдя до следующего переулка, опомнился, взглянул на книгу и увидел, что это был все тот же «Всадник без головы», ее я уже читал два раза.

Целую неделю я не решался обменить книгу, но облик библиотекарши манил необоримо, и я, преодолев робость, пошел в читальню.

Незнакомка встретила меня на этот раз в будничном, домашнем платье и выглядела более земной.

— Дася! Дасечка! — услыхал я из соседней комнаты голос Софьи Степановны. — Ты скоро?

— Сейчас, мама, — нежным голосом ответила красавица и стала торопливо записывать название выданной мне книги.

Я был изумлен не менее, чем в первый раз: оказывается, у Софьи Степановны была дочь!

Я, точно на какую-то диковинную, готовую упорхнуть птицу, смотрел на ее белую тонкую руку, водившую пером, на играющий лиловым огоньком перстенек на хрупком среднем пальце, на небрежно спущенные вдоль спины темно-русые косы.

О чем я думал? Ни о чем… Ведь мне было только двенадцать лет. Дасечка подняла на меня глубокие аквамариновые глаза, сказала с удивлением, нетерпеливо:

— Чего же ты стоишь, мальчик? Получил книгу — и уходи…