Анатолий Алексин - Тридцать один день Страница 12

Спецбригада дошла до того места, которое в городе называют Высоким берегом. Все здесь было разрыто, как будто только вчера кончились бои. Траншеи еще не были засыпаны землей. Часто попадались столбики, к которым были прибиты маленькие таблички, на вид точно такие же, как стоят на бульварах со всякими там строгими предупреждениями: «Не рвать цветы!», «Не мять траву!» Только кругом не было ни травы, ни цветов и на табличках было одно лишь слово: «Разминировано». То тут, то там поднимались небольшие холмы. Но когда я подходил ближе, то оказывалось, что это не холмы, а дзоты. Какие жестокие шли здесь бои! А вот теперь тихо-тихо. Даже как-то странно…

Я так задумался, что перестал следить за нашей спецбригадой. А она вдруг исчезла куда-то. Уж не спряталась ли в какую-нибудь траншею.

— Смелый, ты не видел? — спросил я.

Но он в ответ лишь споткнулся и чуть не полетел в глубокую воронку от бомбы.

Дойдя до самого обрыва, я понял, куда исчезли ребята. Они спустились вниз, к морю, по узкой каменистой тропинке. Спускаться за ними было нельзя: я бы тут же выдал себя. Тогда я на животе подполз к самому краю обрыва, свесил голову вниз и только было собрался наблюдать, как вдруг один довольно увесистый камешек сорвался вниз и тут же послышался голос Вано:

— Ой, что это?

«Прямое попадание!» — подумал я.

Хотел отползти от края обрыва, но тут же целый град камней, задетых мною, посыпался вниз.

Вано взбежал по каменистой тропинке наверх, чтобы узнать, кто это обстреливает спецбригаду. И увидел нас со Смелым.

Но он почему-то вовсе не удивился, а даже обрадовался:

— Иди, Сашка, сюда! Иди! — и потянул меня за руку.

Мы стали спускаться по тропинке. Вано все торопил меня, тянул и тянул.

— Да тише ты, мы же собаку задушим! — крикнул я, потому что веревочный поводок натянулся, как струна: Смелый отставал.

На берегу я увидел небольшой памятник. Он был сделан из серого гранита. Волны докатывались до него. Они еле-еле, очень осторожно и бережно касались гранитного подножия. И тут же откатывались назад. На сером камне было высечено: «Здесь в 1942 году сражались с фашистами и погибли смертью героев отважные воины из батальона старшего лейтенанта Михайлова».

Бойцы старшего лейтенанта Михайлова продолжали сражаться, когда весь город был уже занят фашистами. Герои отошли до самого берега. Когда же они увидели, что патронов больше нет, а за спиной у них море, они с ручными гранатами бросились на врагов. Вот какие бывают люди!

Все это Вано и Профессор узнали в райкоме комсомола и пересказали мне.

— А о партизане с инициалами «В. А.» никто ничего не знает. И кличка «Бородач» никому не известна, — грустно сказал Профессор.

— Ничего, ничего! — подбодрил его Вано. — Будем искать. А кто ищет, тот всегда найдет!

Последнюю фразу Вано не проговорил, а пропел на мотив известной песенки. У нашего Вано очень хороший голос. Уж его-то не приходится «загонять в хоровой кружок», он там самый главный, или, как это называется, запевала. Катя говорит, что если Вано будет учиться, так из него вполне может выйти толк. Она, наверное, хочет сказать, что Вано может стать артистом.

Вот здорово было бы! Прихожу я когда-нибудь, через много-много лет, в Большой театр, покупаю программу и читаю: «Евгений Онегин — Вано Гуридзе». Я, конечно, рассказываю всем кругом, что это тот самый Вано, с которым мы были в пионерском лагере и который однажды проспал линейку. Никто, конечно, мне не верит. А в конце первого действия, когда Вано выходит раскланиваться, я подбегаю к самой сцене. Вано тут же узнает меня, машет мне рукой, и все убеждаются, что это действительно тот самый Вано. И уж потом все смотрят не на сцену, а на меня… Но все это будет очень не скоро. А пока что, значит, мы возвращались в лагерь.

Когда мы уже подходили к самому лагерю, Профессор вдруг спросил:

— А ты, Саша, как, собственно говоря, оказался в городе?

— Шел за вами по следам. Как невидимка!

— Но ведь звено решило тебя в бригаду не включать!

— Подумаешь, «звено решило»! А если оно неправильно решило — тогда что?

— Так ведь в лагере была волейбольная тренировка, — вспомнил Вано. — А ты, значит, ее пропустил? Эх, несерьезный ты парень…

Опять то же самое! Дома Галка целые дни трезвонит: «Несерьезный ты парень, легкомысленный ты человек! Не умеешь отвечать за свои поступки!» И здесь то же самое начинается. Ну уж простите, пожалуйста! Галка — так та хоть в девятом классе учится. А Вано и Профессор, как и я, в шестом. От них уж я и подавно не буду терпеть всякие оскорбления!

А девчонки, между прочим, если узнают, что мы каждый день тренируемся, так просто смеяться над нами будут. Скажут: «Испугались!» Зинка первая же скажет.

29 июля

Сегодня в лагере устроили шахматный турнир. По-моему, я и в шахматы играю хорошо. И поэтому решил принять участие в турнире. Меня долго отговаривали: говорили, что желающих играть много, а шахматных досок мало… Но я проявил характер (Галка еще говорит, что у меня нет воли!) и настоял на своем. А почему же я должен не участвовать в турнире, если хорошо играю!

Правда, я не имею никаких категорий, как, например, Профессор. Он имеет целую четвертую категорию и очень гордится этим. Я думал, что мне сперва нужно будет сдать на первую категорию, потом на вторую, потом на третью и лишь после этого я смогу дотянуться до Профессора. Но когда я высказал все это главному судье турнира Петро, то он расхохотался и сказал:

— Ты что думаешь, в шахматах так же, как в школе: единица — самая плохая отметка, а четверка и пятерка — самые высокие? Ошибаешься, дорогой! Там все наоборот: первая категория — самая высокая, а четвертая — самая низкая.

И снова расхохотался. А что же тут, собственно говоря, хохотать? Я же не виноват, что в шахматах все наоборот!

По правде говоря, я не очень хорошо знаю теорию шахматной игры. То есть я знаю одну теорию, которая называется теорией «киндер-мата». При ее помощи можно очень легко поставить мат в четыре хода. Только надо, чтобы твой противник плохо играл. Может, одной этой теории маловато? Вот Профессор, например, знает всякие там староиндийские, новоиндийские, среднеиндийские и многие другие партии. Но я думаю — не в теориях дело. И не в категориях. Важно голову на плечах иметь — вот что важно!

Есть, правда, у меня как у шахматиста один небольшой недостаток: я очень люблю брать ходы назад. Я полагаю, что в этом нет ничего особенного. Ведь я же не чужой, а свой собственный ход беру назад и сам же заменяю его другим ходом.

Но, когда я объяснил все это нашему судье Петро, он опять расхохотался, чтобы я не строил из себя дурачка, и еще раз напомнил мне, что в турнире ни одного хода назад брать нельзя.

И это очень осложнило все дело.

А Вано Гуридзе, с которым мне пришлось играть, даже не разрешал дотрагиваться до фигуры: если, например, дотронешься до пешки, то обязательно должен ею ходить, а ладьей уже нельзя. А что, если у меня руки сами собой двигаются от волнения и задевают за фигуры? Я же не виноват.

Вот Вано, например, все время хватается за голову, и за стул, и за столик. А я за одни только фигуры. У каждого своя привычка.

Но Вано со мной не согласился и сказал, что хвататься за голову шахматными правилами не запрещено, а за фигуры — запрещено. И вот, когда я однажды совершенно случайно и буквально еле-еле дотронулся до королевы, Вано приказал мне ходить именно ею. А ей ходить было совсем некуда, только на одну клетку вбок. И то в этом случае она попадала под вражеского коня.

Витька Панков, следивший за нашей игрой, ехидно сострил:

— Лошадь Вано Сашкину королеву переехала!

А разве можно играть без королевы! И вот на семнадцатом ходу я сдался. То есть не сразу сдался, я еще пытался спорить, но главный судья Петро сказал, что по всем шахматным правилам Вано прав. Тогда я сказал, что такие странные правила мне не подходят и что я больше участвовать в турнире не буду.

— Теперь уж ты не можешь выбывать из турнира! Надо будет заново всю таблицу составлять! — закричал Вано и замахал руками. И еще он сказал, что потеряет из-за меня одно очко.

Как только я услышал, что Вано, на которого я злился, может потерять из-за меня очко, так уж окончательно заявил:

— Не буду играть — и всё!

А тут еще прибежал Капитан и начал кричать, что я уже второй раз пропустил волейбольную тренировку и что Андрей назвал это «вопиющей безответственностью».

Капитан теперь прямо не отходит от Андрея. И всякие его задания выполняет, словно адъютант или оруженосец какой-нибудь. Я даже переименовал его в «Санчо Пансо». Но Профессор сказал, что я просто ревную Андрея к Капитану.

Вот уж, в самом деле, наш Профессор любит иногда поумничать! Ну, при чем тут слово «ревную»? Оно совсем в других случаях употребляется.