Лябиба Ихсанова - Цветы тянутся к солнцу Страница 13

Обернувшись к тем, кто вел его, Хусаин не без гордости поднял голову: «Смотрите, мол, хоть и хромой, а служу такому хозяину. Вот он сейчас узнает меня и покажет вам, как обижать его слуг».

Но молодой бай даже не взглянул на Хусаина.

— Потом, потом, — сказал он нетерпеливо, — посадите его пока. Да караульте покрепче. — И заперев в ящик какие-то бумаги, офицер поднялся. — Посидит, подумает — глядишь, и поумнеет, — сказал он вдогонку, когда Хусаина выводили из комнаты.

И Хусаин сидел. И час, и два в маленькой, темной, холодной комнатке. Сидел и думал. Больше там нечего было делать.

За эти часы обдумал он всю свою жизнь с того времени, когда впервые встал собственными ногами на родную землю, и до той поры, когда борода поседела.

Неплохо вроде бы начиналась у него жизнь: затянув красным кушаком черный суконный чекмень, заломив набекрень каракулевую шапку, сидел он на козлах, упершись ногой в передок и крепко держа вожжи в сильных руках.

«Что за парень, — говорили про него люди, — посмотреть любо: и ладный и удалой!»

Да и сам он так же думал: и красив, и здоров, и молод, и силен… чего же еще нужно человеку?

Полюбилась ему девушка, самая красивая в слободе…

Другие годами обхаживают невест, а он сегодня увидел Красивую Фатыйху, а глядишь, уже и свадьбу сыграли и зажили вдвоем: Красивый Хусаин и Красивая Фатыйха. Только жизнь у них пошла не больно красивая. Гордая была Фатыйха. Лицо открыла мужу, а душу так и не открыла. Прошла первая любовь, пошли ссоры. Ссорился-то он, Фатыйха терпела да молчала. И чем больше она молчала, тем грубее и мелочнее становился Хусаин. Жена робела перед мужем, и дочки его боялись. Как туча, входил он в дверь, и сразу замолкали в доме шутки и смех, песни и возня детей. И тогда одно оставалось: сесть на нары, обхватить колени да покрикивать, срывая злость на жене и на дочках. Только и радости.

Впрочем, нет. Была и еще радость у Хусаина: кулачные бои на озере. Вот уж там, на льду озера, он отводил душу. Вот уж там резвился, как мог.

Когда приближались дни кулачных боев, Хусаин заранее начинал готовиться к ним. Он ходил, широко расправив плечи, твердо ступая по земле, так, словно каждым шагом подчеркивал: «Это моя земля».

Когда спускались на лед бойцы — рабочие из суконной слободки, — Хусаин первый выходил навстречу, размахивая пудовыми кулаками. Несладко приходилось противникам Хусаина, но случалось, что и ему крепко доставалось. Как-то раз так отделали Хусаина, что он месяц пролежал в постели. Вот тогда, один раз за всю его жизнь, хозяин — большой любитель кулачных боев — пришел проведать верного слугу.

— Ты лежи, лежи, поправляйся, — подбадривал бай своего работника. Он ласково называл его своим ровесником, обещал место сохранить за Хусаином и хвастал потом, что нет в городе такого кучера, который и хозяину служит верой и, правдой, и лошадей любит больше, чем своих близких, да еще и дерется, как богатырь… развлекает…

Минули те времена. Хусаин давно не выходит на лед. С годами ушла сила. И бай Гильметдин состарился. Выросли, дети. Вот только хозяйские уехали в Петербург учиться, а его старшая пошла пыль глотать у Алфузова на фабрике, а младшая сидит тут рядом на нарах и кутает босые ноги в подол ветхого платьица.

Вот и выходит, верно Исхак сказал: человек человеку не ровня. Один сложа руки живет, в меду купается, а другой — спину гнет с утра до ночи, а из грязи не вылезает.

Потом вспомнил Хусаин молодого хозяина, офицера в золотых погонах. Он его с мальчишек знал. Был мальчишка как мальчишка, а вон какой красивый офицер вырос! А только все равно: хоть белая собака, хоть черная собака, она собака и есть — посмотришь, вроде ласковая, а чуть что — и в ногу вцепится… Вот тут и разберись…

Хусаин поднял голову, оглянулся и словно впервые увидел свое убогое жилище. Закопченные стены, низкий потолок, облупившиеся рамы слепых окошек. Тут взгляд его упал на желтую бумажку, засунутую в щель.

«Что за бумажка?» — подумал он и тут же вспомнил, что вчера сам засунул ее туда, когда Исхак приходил его проведать.

Хусаин тяжело поднялся, достал бумажку, разгладил ее, положив на колени, и подозвал Газизу.

— А ну, дочка, прочитай-ка еще раз, что тут написано? — сказал он непривычно ласковым голосом.

Газиза обрадовалась и этому голосу, и тому, что ее помощь нужна отцу. Она медленно и старательно стала читать, почти не ошибаясь. А Хусаин слушал, полузакрыв глаза, и время от времени кивал головой, как бы подтверждая каждую мысль.

— «Товарищи солдаты! — читала Газиза. — Подумайте о том, за кем вы идете? Кого вы защищаете своими штыками? С кем вы сражаетесь? Вы идете за байскими сынками, которые, как баранов, ведут вас на бой с вашими братьями. Вы защищаете толстопузых баев, которые, как клопы, пьют вашу рабочую кровь. Вы, как верные псы, стережете байские богатства, нажитые вашим же потом. С оружием в руках вы идете против бедняков — рабочих и крестьян…»

Газиза боялась, что у отца не хватит терпения до конца дослушать листовку. Но отец не торопил ее. Он слушал внимательно и терпеливо, а когда Газиза дочитала все до конца, он громко вздохнул, поднял голову, взял листовку в руки и осмотрел ее со всех сторон, словно желая убедиться, что все, что он услышал, действительно было написано там. Потом он аккуратно сложил бумажку и сунул ее на прежнее место.

Тем временем Фатыйха поставила на стол кипящий самовар, рукой показала Газизе: приглашай, мол, отца к чаю, а сама ушла за перегородку и принялась выгребать на совок горящие угли и складывать их в горшок.

Газиза тронула отца за колено и сказала:

— Папа, садись к столу. Чай готов.

— Чай — это хорошо, — сказал Хусаин, поднявшись, и сел к столу. Он снял чайник с конфорки, потрогал его рукой и, прежде чем налить заварку, сказал негромко: — Садись и ты, дочка, и ты, мать, садись с нами.

Слова эти были для Фатыйхи дороже самого чая. Такого еще не бывало в доме у Хусаина, чтобы он пригласил жену за стол. Но хоть очень хотелось Фатыйхе посидеть за чаем вместе с мужем и дочерью, она сказала:

— Вы пейте, пейте, не ждите меня. Вот управлюсь с углями и приду к вам.

Под вечер пришла Закира с матерью. Ханифа еще не знала, что отца выпустили. Она и пришла-то, чтобы хоть немножко утешить мать. Увидев Хусаина живым и здоровым, и она и Закира обрадовались. Ханифа поздоровалась с отцом, спросила о здоровье.

— Какое уж теперь здоровье в мои-то годы? — безнадежно сказал Хусаин и махнул рукой.

— Полно, отец, вы еще молодец у нас, — возразила Ханифа и пошла к матери.

Там они пошептались, а потом, как всегда, Ханифа достала гостинец, который принесла матери.

— Не нужно бы, дочка, вы и сами не больно богато живете. Ну, спасибо, — сказала Фатыйха, погладив сверточек рукой, и положила его на полку, прикрыв опрокинутой миской.

— Ладно, мама, нам легче, чем вам, нас только двое, — сказала Ханифа и бросила взгляд в большую комнату.

Обе девочки уже сидели в уголке и шепотом делились своими новостями. Закира рассказала подружке о том, как они ходили на Казанку, где Абдулла варит катушки, как ели картошку прямо из костра, как ходили на митинг, в театр алафузовской фабрики…

…В ту ночь, когда Ханифа привела к матери Муллахмета, тетка Матали, Сабира, проклиная спекулянта, втридорога продавшего ей муку и прикидывая, почем теперь придется продавать лепешки, с тяжелым мешком под мышкой шла домой. Ханифу и Закиру, чуть не задевших ее, она узнала сразу, а вот мужчина, шедший рядом с ними, заставил Сабиру задуматься.

«Давно ли мужа похоронила, — рассуждала про себя Сабира, — а уже нового ухажера нашла. И дочку с собой взяла, не постеснялась. А теперь, никак, и к родителям ведет?..»

Если бы Сабира сберегла про себя эту новость, никто бы и не узнал о ней. Но зависть и любопытство всю ночь мучали тетку Сабиру, и утром, встретив на базаре бывшего будочника Хайретдина, она рассказала ему все, что видела, и все, что придумала, вспоминая об этой встрече.

А вскоре Хайретдин сам пришел к Сабире. Он повесил на гвоздь свою круглую шапку, которую носил с тех пор, когда еще служил будочником, сдвинул набекрень красную тюбетейку, сел, как хозяин, на стул и, дуя на блюдце, стал пить душистый плиточный чай, заваривать который Сабира слыла мастерицей.

А Сабира, как всегда, жаловалась на одинокую жизнь и на то, что спекулянты совсем обнаглели — каждый раз набавляют цену на муку, и на то, что мальчишкин отец вернулся с войны, а глаз не кажет, вот уже сколько дней в городе, а только раз зашел поглядеть на сына…

Гость, попивая чай, терпеливо выслушал жалобы хозяйки, а потом, будто бы и без интереса, стал расспрашивать о том человеке, который ночью встретился возле дома Хусаина. Спросил, как выглядел этот человек, как был одет… И тут уж Сабира распустила язык, как могла; все вспомнила: и то, что незнакомец был в сапогах и в длинной солдатской шинели, и то, что шел он леткой походкой, и то, что лицо у него было молодое…