Радий Погодин - Земля имеет форму репы (сборник) Страница 13

И уже упал Полувовка в крапиву. Ползет на коленях. Совсем мочи нет…

И все же поднялся он на ноги и позвал: «Помоги, Попугай!»

А Вовка-то Попугаев стоял у окна, смотрел, как на той стороне улицы скачут девчонки, у каждой в руке блокнот и ручка — автографистки. За автографами пришли. Фотокорреспонденты снимают Вовкины окна как на фотоохоте. И другие люди тоже толпятся. Глазеют бесцельно — зеваки.

А случилось следующее.

Сосед-шофер всем своим товарищам-таксистам рассказал в таксопарке о Вовкином горе-злосчастье. Все шоферы такси поделились со своими пассажирами, мол, есть еще в природе невероятное.

Сосед-инженер тоже поделился мыслями насчет Вовкиной телесной модернизации. Его друзья-инженеры и техники поделились со своими женами и детьми.

Сосед-портной в беседах с клиентами сокрушался, мол, как теперь мальчику одеваться-обуваться? И куда пойдет мода, если еще такие мальчики образуются? Какие нужны башмаки при ластах и какой ширины брюки? А шапки — какие шапки, если вместо лица хоккейная маска?

Химики устроили в своем Доме культуры конференцию, где решали Вовкину судьбу с точки зрения химии — науки наук, потому что даже современная арифметика заверчена, говорят, на химии, а уж все таинственное — не без нее. А непознанное — только в ней! Это химики официально назвали Вовку «Хокфибия» — человек будущего. И заявили об этом по радио.

Ну и медицина, конечно!

В своем Доме культуры медицина устроила симпозиум. Сенсация была. Решили, что Вовка мутант и в дальнейшем мутанты будут бесспорно. Нужно быть готовым к атаке хоккейно-плавательных мутаций[2]. Медицина закрепила за Вовкой наименование «Хокфибия».

Мутация — наследуемое изменение свойств и форм организмов. Отсюда — мутант.

В добровольном спортивном обществе «Струги красные» была создана детская секция ватерхоккея.

А дядя Вася водопроводчик!

Он, конечно, рассказал всем своим друзьям-сантехникам, и всем жильцам, у кого кран течет, и всем любителям пива в микрорайоне, и всем старухам. Верил дядя Вася в старух. Говорил: «Если они с бородавками управляются, то и эту гадость сведут».

И вот пришел дядя Вася к Вовкиной маме, а Вовкина мама уже никого в дом не пускала: специальные корреспонденты и кандидаты наук все ковры истоптали и несколько раз пережгли пробки. Дал дядя Вася предварительный сигнал — по трубе отопления разводным ключом. Пришел и сказал, что отыскалась в Новгороде знахарка из Старой Руссы по имени Лукоморьевна. Большой силы дама.

Дальше дядя Вася сказал:

— Придет. Не сомневайся. Ты ей армянского вина поднеси. Не сомневайся. Мне старухи шепнули. Не сомневайся. Жди…

Так вот, стоял Попугаев Вовка у окна, смотрел на автографисток и фотокорреспондентов, показывал им язык, они этого, правда, не видели: во-первых — маска, во-вторых — далеко все же. И еще смотрел Вовка на машину, которая сгребала снег. Что-то в ней было знакомое — все гребет и гребет, все себе и себе…

То ли монотонные движения ее загребателей, то ли тоска по родному первому «А» повлияли на Вовку, только услышал Вовка далекий крик: «Помоги, Попугай!» И как будто голос знакомый. «Может, мама?» — подумал Вовка. Бросился в кухню.

Мама на кухне какую-то старуху за стол усаживает. Старуха веселая. Рот большой.

— Меня, милая, Лукоморьевной называют. Передали мне твою печаль, передали…

При виде Вовки рот у старухи еще шире сделался.

— Это и есть твой отрок? Их сейчас, кажется, самородками называют… — Старуха оглядела Вовку. Бицепсы ему пощупала. По шее легонько стукнула. — Жидковат… — Нацедила в стакан воды из-под крана, фукнула на нее, и вода стала красная. Велела Лукоморьевна Вовке выпить эту красную воду. — Для храбрости…

А вода-то, как ядреный квас.

— Бородавки, бородавки, — забормотала она, — перескочьте на собаку, а с собаки на ворону, а с вороны на сороку. А с сороки перескочьте на болотную лягушку. А с лягушки на корягу, а с коряги на пиявку. На пиявке и сидите.

— У меня нет бородавок, — прошептал Вовка.

— Теперь нет, а надысь были. На совести… Теперь иди, отрок…

И тут Вовка снова услышал: «Помоги, Попугай!» Кто-то звал его голосом последней надежды.

Вовка бросился в свою комнату. И упал… в густую крапиву. Над ним лес черный. Ядовитый пар поднимался из болота. Грибы-поганки светятся — каждая величиной с таз. И со всех сторон пауки идут, боком-боком, на длинных мохнатых ногах.

Встал Вовка с колен. Поднял с земли палку. Разогнал пауков. И пошел сквозь крапиву. Сбивает ластами поганки, хоть и большие они, но ломкие. Злые травы и злые кусты хлещут Вовку по лицу. Но ему не больно — на лице у него прочная маска. Прорубает Вовка дорогу палкой и идет вперед и кверху. За ним, положив на его плечо руку, Полувовка идет. И такое у Вовки от Полувовкиной руки по всему телу тепло.

«Молодец», — шепчут ему подземные воды. «Растешь», — шепчут высокие сосны. «Уже близко», — говорят березы. И весь светлый лес, тот, что вверху над волчьим лыком и папоротниками, зовет его и дышит ему в лицо теплом и медом.

А Вовкина мама на кухне с Лукоморьевной пьют чай. Кажется Вовкиной маме, что Лукоморьевна хоть и старая, но красивая.

— Твой-то пишет ли? — спрашивает Лукоморьевна.

— Телеграмму прислал. Целует. Рекомендует «Висти».

— Это насчет чего? — заинтересовалась Лукоморьевна.

— Лыжная мазь. От нуля и выше…

— Лыжи мажь. А насчет того, чтобы отрока смазывать — в голову не бери. Слушай, пусть твой-то, как есть, с парашютами прыгает, ты ему события не описывай. А то еще не с той высоты прыгнет… Печаль твоя крутенька. Бывали такие явления и раньше. Только все больше с рогами бывали, да с копытами, да с хвостами. С ластами не было… Заговоры я знаю. И настои. И отвары. Бабушка моя колдунья была, и прабабушка — все новгородские ведьмы. Славились они на всю Русь. Это они царю Грозному Ивану предсказали смерть после бани. Мол, придешь, царь, в пятницу из бани, чару вина выпьешь и протянешься… Налей-ка мне чайку, да покрепче. И варенья положи в три розетки. Я разное варенье люблю… Значит так: пришел Грозный-царь из бани в палаты красные, напарившись, выпил чарку вина генуэзского, засмеялся и говорит своим боярам: «Побегите-ка на подворье, отходите этих ведьм новгородских кнутом — пусть не врут на меня. Вот он я, Грозный-царь — живой…» Тут захрипел он и протянулся… Посмотри-ка, голубица, в окно. Какие видишь дома? Серые ты видишь дома, до крайности скучные, без кондибобера.

— Зачем же домам кондибобер[3], бабушка? — спросила мама.

— Кондибобер — он больше для кондибобера.

Лукоморьевна выпила стопочку армянского дорогого вина, прокашлялась и зашептала таинственно:

— В музее есть столп волшебный. По-нынешнему — колонна. Этот столп в давние времена из Ильмень-озера к Новгороду сам приплыл. Если столп сей опоганит кто — супостаты не в счет, — пропадет в Новгороде рукотворная красота. И в сегодняшнем дне, и в прошлом, и на будущие века. И понятие о ней пропадет. И память о ней истребится.

— Что вы, бабушка, — сказала мама. — Извините, я о своем сыне Вове страдаю.

— Графинчик у тебя есть?

— Есть.

Старуха перелила дорогое армянское вино в графинчик хрустальный, а в бутылку налила воды из-под крана. Фукнула на нее — вода стала изумрудно-зеленой.

— Это для твоего самородка. При волдырях, при ожогах. Прыскай. И при упадке сил… Значит, что я тебе говорила? Ага! Кто-то столб волшебный обезобразил. Может быть, твой?

Мама из-за стола вскочила нервно.

— Что вы, бабушка! Мой Вова мальчик интеллигентный.

— Значит, его друзья. У меня этот первый «А» на примете.

— Может быть, — согласилась мама и покраснела.

Тут раздался громкий вздох, словно кто-то свалил со своих плеч тяжелую ношу и вздохнул с облегчением.

— Мальчики так не вздыхают, — сказала мама. Побледнела и бросилась к Вовке в комнату. И Лукоморьевна вслед за ней.

А Вовка лежит на полу. Руки, ноги, плечи — все в волдырях.

Мама заголосила, запричитала. К телефону метнулась. А Лукоморьевна и говорит:

— Крапива.

— Какая крапива? Какая крапива? Что вы, бабушка, насмехаетесь?

— Крапива обыкновенная. Волдыри от нее и зуд. А что зуд, что? Тут, голубица, надобно жизнь отдать.

— Я отдам, — прошептала мама.

— Тебе нельзя. Мать не считается. Мать, она — мать. Художник нужен, большой силы мастер. Твой самородок-то не рисует?

— Нет! — воскликнула мама. — Я и краски все выброшу.

Лукоморьевна положила Вовке на лоб руку.

Вовка сел, почесался.

— Крапива! Как сто собак! И пауки. Но мы прошли… Я столб испортил — малиновым карандашом. А вам Предельная Старуха посылает большой приветик.

— Теперь мне пора, — сказала Лукоморьевна. — Засиделась я, голубица, у тебя за чайком да за разговорами. — И, надевая шубейку и укутывая голову платком, все говорила: — Нынче в Новгороде-то старики помирать примутся — старые мастера. Рукотворная красота ушла — что мастерам в жизни делать? В жизни у них одно было — красота. Возьмись, голубица, пироги печь — а без красоты нельзя. Едево получится, а не пирог. Вот оно как обернулось. Из-за одного самородка сколько старых-то мастеров помрет, сколько новых не родится… — Лукоморьевна поцеловала маму в лоб, свистнула круговым свистом и пропала.