Александр Валевский - Наследники Тимура Страница 13

Уже через час после разговора с ребятами Жорж сидел за отдельным столиком в ресторане «Москва» и вел, казалось бы, невинную беседу с худенькой и миловидной девушкой. Перед ними на столике стояла бутылка легкого грузинского вина. Жорж, как всегда, шутил и часто наклонялся к девушке, ласково брал ее за руку и что-то шептал. Девушка улыбалась и смущенно опускала глаза. Со стороны эти двое молодых людей казались обыкновенной влюбленной парочкой. Но в нежном шепоте Жоржа не содержалось ни одного нежного слова. А смущение и скромность девушки были деланными и фальшивыми. На самом деле это был грубый и циничный сговор двух сообщников, подготовлявших план нового «дела». В этом плане Котьке, Миньке и Боцману отводилась скромная роль пешек. На первых порах они были только слепым орудием в руках Жоржа. Но в будущем он рассчитывал сделать их своими активными помощниками, в особенности Боцмана. Придет время, и Жорж напомнит им о своей «доброте» и «подарках». Не поскупится на новые. Как ловкий, хищный паук, он оплетет их своей липкой паутиной. И в один прекрасный день скажет уже без шуток и прибауток: «Что ж, крошки, теперь мы связаны одной ниточкой. Жить друг без друга уже не можем. Мы честно делили… краденое. Амба!»

Ложь и задабривание, хитрость и соблазны, запугивание и провокация были любимыми средствами Жоржа в воспитании новичков. Ребята еще плохо знали «веселого Жоржа». Первое настоящее знакомство произошло с ним на другой день после того, как он подарил им облигации трехпроцентного займа.

Когда Котька, Минька и Боцман подошли к сберкассе, у подъезда стоял мотоцикл. Его мотор работал на холостом ходу.

Длинноногий парень в сдвинутой на глаза кепке деловито, но неторопливо возился у двигателя.

В сберкассе было довольно много народу. К двум контролерам и кассирше стояли очереди. В одной из них Боцман увидел хорошо одетого молодого человека, лицо которого показалось ему знакомым. Как будто бы он видел его однажды с Жоржем… А может быть, и нет.

Впереди молодого человека стоял щуплый пожилой гражданин с редкой козлиной бородкой. Тугой объемистый портфель был крепко зажат у него под мышкой. Он еще придерживал его правой рукой за верхний уголок.

Только успели ребята разыскать вывешенные на стене, нужные им таблицы выигрышей, как в комнате раздался страшный крик:

— Держи! Вор! Грабят! Помогите!

В ту же секунду резко хлопнула входная дверь. На улице заревел мотоциклетный мотор. Кто-то грубо оттолкнул ребят от стенки к двери. Минька упал у порога. Споткнувшись о его протянутые ноги, повалился на пол и Котька. Образовалась свалка и давка. Щуплый гражданин, неистово крича, порывался открыть дверь, но его толкали со всех сторон испуганные, встревоженные люди. С хорошо одетого молодого человека сбили шляпу. Он делал бесплодные попытки достать и спасти ее, напирая на людей то с одной, то с другой стороны. Какая-то миловидная худенькая девушка, в страхе и панике, выронила из «авоськи» все свои покупки и, боясь, что их подавят ногами, металась то сюда, то туда, увеличивая невообразимую толкотню. Изрядно помятые, Минька и Котька с трудом поднялись, наконец, на ноги, но их снова, вместе с Боцманом, так прижали к самой двери, что они бессильно топтались на месте, запрудив выход на улицу.

Они видели искаженное отчаянием лицо щуплого гражданина, его трясущуюся бородку. Они прилагали все усилия, чтобы оторваться от двери и уступить ему дорогу. Наконец нажим ослаб. Гражданин резким рывком отбросил дверь и вырвался на улицу. Все хлынули за ним.

Гражданин продолжал кричать: «Держите вора! Держите!»

Он бежал, неуклюже ковыляя по мостовой. Остановились пешеходы. Сразу образовалась огромная толпа. Все кричали, размахивали руками.

С угла, придерживая рукой болтающуюся кобуру с револьвером, бежал постовой милиционер.

Боцман не без труда вытащил из кучи людей Котьку и Миньку. Они были крайне увлечены неожиданным событием и даже не чувствовали, как ныли отдавленные при падении руки и ноги.

— Живо! За мной! — зловеще зашипел Боцман. В его ошалелых круглых глазах металась тревога.

— Смывайтесь!

Только когда они завернули за угол и, с трудом поспевая за своим напуганным товарищем, миновали два квартала, Боцман замедлил шаги и остановился.

— Понятно? — засипел он прерывисто, задыхаясь от одышки. — Ух, какая свара была!

Но ребятам ничего не было понятно.

— Шляпы! — сплюнул Боцман и заговорил торопливо и волнуясь о том, что, когда началась давка, Боцман оказался у окна. Он ясно видел, как на багажник мотоцикла вскочил Жорж, держа в руках портфель, принадлежащий гражданину с козлиной бородкой. Каким образом у него оказался этот портфель — ведь Жорж не был в сберкассе, — этого Боцман объяснить не мог.

— Но свара была мощная! Я сразу понял, как только началась вся эта петрушка. Чисто сработано! — сказал он, отдуваясь и вытирая рукавом вспотевшее лицо.

Жорж больше не появлялся.

Только один раз, спустя полгода, Боцман встретил его случайно. Но лучше бы этой встречи никогда не было!

Зимняя канавка

Умер во время блокады живший в этом доме художник Афанасий Дмитриевич Ветров. Это был симпатичный маленький старичок, веселый и общительный. Талантом Афанасий Дмитриевич не отличался. Писал, правда, портреты, но сам относился к своим работам скептически. Сознавал свою неспособность по-настоящему проникнуть в живую человеческую душу и любил говорить:

— Я родился камешком. В такой фактуре «божья искра» поселиться не может.

Жил, однако, Афанасий Дмитриевич, не жалуясь на жизнь, в достатке. Получал кое-какие заказы на копии с работ других художников. Делал их добросовестно, а подчас даже мастерски.

В годы ранней молодости Афанасий Дмитриевич подавал большие надежды. Он занимался тогда в мастерской знаменитого художника Архипа Ивановича Куинджи. Старый учитель относился к даровитому юноше дружески-любовно, как отец к сыну, и проявлял трогательное, заботливое участие в жизни своего ученика.

Когда Афанасию Дмитриевичу исполнилось двадцать пять лет, полюбил он красивую девушку — дочь довольно состоятельных родителей. Она ответила на его признание не так горячо, но, быть может, ее нежные чувства были смягчены застенчивостью и смущением.

С кем же поделиться влюбленному своими крылатыми юношескими мечтами, как не с учителем и другом?! Конечно, Архип Иванович Куинджи знал об этой любви. Увидев однажды, в каком блаженно-бестолковом состоянии находится его юный друг, старый художник невольно рассмеялся:

— Ну, Афонюшка, я вижу: ты на седьмом небе от счастья!

— Ох, Архип Иваныч! Архип Иваныч! — только и повторял, захлебываясь от восторга, влюбленный. — Ни когда не забуду нынешней встречи! Ах, если бы я был великим художником, — написал бы этот сиреневый вечер у Зимней канавки.

— Ну, уж будто сиреневый? — усомнился Куинджи.

— Честное, благородное слово, — совершенно сиреневый. Хотите, перекрещусь?

— Так напиши, раз душа просится. Удача, мой дружок, никому не заказана.

— Что вы, Архип Иваныч, дорогой! Где мне! Это только ваша рука-волшебница может сотворить такое…

Через неделю после этого разговора, в день рождения Афанасия Дмитриевича, посыльный от художника Куинджи принес поздравительный листок и пакет, перевязанный шелковой тесьмой. Когда Афанасий Дмитриевич развернул бумагу, в его руках оказалась миниатюра, обрамленная тонкой реечной рамкой. Горбатый мостик через Зимнюю канавку, легкое течение воды, арка Эрмитажа — все окутано поразительно мягкой, глубокого тона сиреневой дымкой. В перспективе — гранит Невы, темно-сиреневые контуры ее далекого берега. На нем угасают последние отсветы поздней вечерней зари. В глубине два силуэта: юноша и девушка. Они в движении — идут вдоль чугунной ограды Зимней канавки, взявшись за руки.

— Господи, боже мой! — прошептал Афанасий Дмитриевич.

Он был так потрясен и взволнован, что у него подкосились ноги и он сел на свой убогий диванчик. Час или два держал он перед глазами чудесный этюд Куинджи. На миниатюре была запечатлена самая счастливая страница жизни Афанасия Дмитриевича.

Через два года Куинджи умер. А еще раньше — вышла замуж за богатого фабриканта любимая девушка Афанасия Дмитриевича. Но память о прекрасном художнике и друге, память о счастливых днях любви осталась.

Афанасий Дмитриевич не расставался с картиной. Он даже заказал столяру сделать из палисандрового дерева специальный этюдник с двойным дном и всюду носил «Зимнюю канавку» с собой. Она лежала там, завернутая в фольгу, под легким шерстяным одеяльцем, перевязанная шелковой тесьмой. Не проходило дня, чтобы он не любовался ею. Она волновала воспоминаниями о днях юности, прекрасных мечтах, долгих надеждах, о счастье, которое не состоялось.