Серафима Власова - Ансаровы огни Страница 13

Потом эти земли перешли к заводчикам Лагутиным, построившим здесь завод, затем Андрею Кнауфу. А с 1811 года завод стал работать от казны.

Железо и чугун отправлялись из Кусы по рекам на баржах. Из Ая в Уфу. Из Уфы в Белую. Из Белой в Каму, а там в большие воды — в Волгу.

Известно, слабых и трусливых не ставили барки водить. Поди осиль тот же Ай на перекатах, или проведи барки мимо утесов-великанов. Это тебе не Миасс под Челябой с тихой водой и ровными берегами. Словно в бой отправлялись люди на барках, груженных чугуном и железом. Со слезами родные провожали сплавщиков. Шутка ли сказать, без малого чуть не на год расставались. Трудна была эта дорога. Надо было каждый камень знать, каждый утес, чтобы их обойти и не разбиться. Словом, что ни камень или реки петля, то и бой. Но не нами еще говорено: «Кто идет только вперед — не отстанет», «Кто сердцем смел, тот любой путь одолеет».

Ну вот и запевке конец. К сказу подошли. Запевка, что сказка — далеко может увести.

В одной грамоте тех лет говорилось:

«Объявителю сего, Оренбургской губернии, Троицкого округа, именитого гражданина и Златоустовских железоделательных заводов содержателя Андрея Андреева сына Кнауфа, Златоустовского завода крестьянин Семен Петров Костерин из главной Златоустовской конторы послан для препровождения с означенных заводов к Санкт-Петербургскому порту и в прочие российские города с железом каравана водоливом, сроком от нижеписанного числа впредь на десять месяцев, то есть до двадцать первого генваря будущего тысяча восемьсот четвертого года, того ради господ, команду имеющих, градоначальников и командиров, где кому о пропусках ведать положено, заводская контора покорно просит по надлежащему тракту как в передний, так и в обратный пути реченному Костерину чинить свободный пропуск, а приметами оной Костерин ростом двух аршин четырех вершков, волосы на голове черные, борода русая, лицом чист, на левой щеке ниже глазу маленький рубчик, глаза серые, от роду ему двадцать восемь лет, в верность чего за подписью и печатью упоминаемой сей при Златоустовском заводе и дан апреля двадцать первого дня тысяча восемьсот третьего года.

Был Семен Костерин мужества и силы непомерных да и, как говорили в старину, умом его бог не обидел.

И жена ему под стать угодила. Высокая, статная, видная. Но еще краше у них дочка росла. Ульяной звали, а попросту Улей. Красотой — в мать, умом да удалью — в отца. Характер твердый. Родных и соседей почитала, как учил отец, говоря не раз дочке: «Своих будешь обходить — на чужих наткнешься».

Но хоть и уважительная девчонка к старшим была, а в ребячьих играх характер показывала. Все норовила атаманшей стать над ребятами, да и с гордецой малость росла.

В те годы шибко недолговекой у работных жизнь была. Не под силу работа, болезни всякие и разные беды рано ломали людей. Редко кто до полувека доживал.

Короткий век оказался и у матери Улиной. Не было девчонке и восьми годов, как мать люди похоронили.

Остался Семен вдовцом. Мачеху дочке не захотел брать, сватам отвечал: «Боюсь я жениться. С новой женой поплывем в одной лодке, а грести примемся в разные стороны».

Доверить дочку чужим побоялся — так он любил ее, а потому в первую же весну после смерти жены взял Улю с собой.

Радовалась девчонка. Все в пути было в диковинку ей и совсем не страшно. Отец был рядом. Чего бояться?

— Неладное дело ты, Семен, задумал, — говорили соседи мужику. — Не девичье это дело — плавать на барках с мужиками. Избалуется девчонка, да испуг может взять возле первого же утеса, когда на него барки налетят. В ушах звенит да дух захватывает и у другого мужика с непривычки, да еще в непогоду, когда ветер с ног валит людей и барки крутит в омутах. К тому же мужицкую ругань будет слушать, а неровен час и утонет.

Не знал народ или понять не хотел, что радостней сплавщикам стало с девчонкой в пути. Тягости дороги, тоска по дому родному с Улькой легче стали переноситься, особенно теми, у кого дома остались свои ребятишки. Будто каждый не один был, а с семьей в долгой дороге.

И часто, гладя девчонку по голове, сплавщики вспоминали своих — у кого они были. Баловали сплавщики Улю, как родное дитя. Кто ей сказки сказывал про дремучие леса, мимо которых плыли их барки, кто небылицы плел у костра на привале, кто баловал пряниками.

И к пятнадцати годам девчонка наперечет знала все места в пути, где и как можно барки провести. Зимней же порой, когда ворочались домой, девичьи заботы Улю одолевали. Мыла в избе, пряла, ткала. Только часто снились ей золотые маковки церквей в городах, мимо которых их барки плыли, каменные дворцы, шумные ярмарки. Но больше всего ей виделись родные горы, утесы, обрывы, леса-леса, без конца…

И чем дальше Уля росла, тем смелей и удалей становилась. Звонче ее песни звучали. Любила с малых лет Уля петь. Поначалу без слов, а потом пела песни, какие от матери слыхала, какие пел народ. Говорят, что за сердце хватало людей ее пение. А кто откажется послушать песню, когда ее хорошо поют?

Так Ульяна с песней и до девок поднялась. И долго не знала она, что больше других любил слушать ее песни кузнец Илья. И все потому, что Улины песни в самое сердце парню западали.

Откуда этот кузнец в Кусе объявился, никто не ведал. Кто говорил, что его управитель из Косотурского завода в Кусу прислал обучать парней кузнечному делу. Другие твердо уверяли: из беглых-де он был. Немало в те годы таких, как Илья, в горных гнездах Урала себе угол находили.

Вот это был богатырь! Подковы гнул, как восковые свечки. На полном скаку останавливал тройку самых сильных хозяйских лошадей, когда управитель ради забавы приказывал таким парням показать свою силу. Любил управитель похвастать своими заводскими богатырями.

Не враз Илья к людским сердцам тропку проторил, не враз и Уля его полюбила. Ведь на земле еще никто не открыл тайну такую — когда и почему вдруг этот человек, а не другой станет дороже всех людей. Вот потому и не знала Уля, с каких пор у Ильи при виде девушки стало на сердце теплеть.

А он, Илья, Не только отменные подковки ковал, но и сердце свое людям отдавал. Перед надзирателями и приказчиками не гнул спину. Самому управителю в глаза правду говорил, за что со спины рубцы не сходили.

Таким же, как и Илья, был у него подручный. Кадыром звали. По силе и росту он Илье не уступал. Богатырь из богатырей. Высокий да статный, с черными глазами, в которых всегда мужество горело. Казалось, в Кадыре все доброе и светлое его народа собралось. Недаром те, кто уже не видел Салавата Юлаева, глядя на Кадыра, говорили: «Наверное, наш Кадыр такой же, каким был Салават!»

А он хорошо помнил печальные сказы о Салавате и о всех, кто погиб в Пугачевскую войну. Жестока и мучительна была смерть его деда, погибшего за то, что он башкир, как и другие жители из его аула, восставшего против зла, насилия заводчиков, за Пугачевым пошел.

Никто в Кусе не знал, как Кадыр по другим заводам с подметными грамотами от Ильи ходил. Как он с Ильей клинки тайно для новой войны с заводчиками ковал. Как в Каслях и в Кыштыме с верными народу работными вел речи и тайно скрывал в горах тех, кого надо было скрыть от заводских надзирателей. Одним словом, много тайн хранил Кадыр о борьбе с заводчиками. Но была у него еще одна нераскрытая тайна сердца, неведомая даже Илье, — больше жизни любил он Улю. Бывает же такое! И ему, как и Илье, и многим другим парням, ее песни и глаза сердце жгли.

Как-то раз пришли в кузницу к Илье деды, притом одни горщики. Наперечет их всех в заводе знали. На большой славе они в округе были. По сей день помнят старики таких рудознатцев, как Алексей Дятлов, Степан Мурдасов, Дорофей Коротков и наособицу Фофан Михалев, открывший новый Магницкий рудник.

Любили деды к Илье ходить. Можно было у него в кузнице поговорить, не боясь наушников. Знали старики, что надзиратель, а наособицу наушник какой, стороной обходит кузницу Ильи. Такое резанет им, что век не забудешь.

Говорили, говорили старики про то, про се. Первое дело — про покосы да делянки, — главная забота была в те годы у народа. Попробуй-ка проживи без коровы, без дров, когда получали за работу копейки. Поговорили о приказе из Златоустовской главной конторы… «чтобы мастеровых Черных Павла да Кузнецова Ивана за самовольную отлучку с завода наказать палками по 25 лозанов каждому при собрании мастеровых и прочих жителей завода, а затем препроводить к священнику для покаяния»… Да мало ли о чем говорили деды, о чем заботились и болели их старые сердца.

Одни, как и в молодые годы, на юру жили, стараясь помочь людям, передать им свое уменье, показать все приметы рождения жилы самоцветов в горах, как это делал дед Кирилл Мурзин. По сей день в Кусе помнят, как он любил камни, называл их цветками земли и гор. Бывало, приложит дед Кирилл ухо к земле и скажет: