Алексей Ельянов - Утро пятого дня Страница 13

— Да, хорошо, что в ногу, — согласился я. — Надо бы отомстить.

— Надо, — сказал Кузя.

— Я его знаю, — сказал Володька. — Мы еще встретимся.

— Пойдем сейчас, — предложил я. — Они тут наверняка шатаются. Походим, поищем. Ночь теплая. А вдруг встретимся?

Я говорил это просто так. Даже досадовал, что это говорю. Мне вовсе не хотелось никуда идти. Я ни капельки не верил в свою затею и, может быть, потому так говорил. А может быть, еще и потому, что уж очень внушительно выглядели Володька и Кузя при свете фонарика. Но вполне возможно, еще и потому, что я хотел поскорее забыть недавнее свое унизительное ползание на коленях после Володькиного удара. И еще нужно было скоротать время. Предстояло всю ночь ждать прихода поезда из Кохтла-Ярве.

Кузя и Володька неожиданно согласились.

Володька натянул штаны и рубашку, выключил фонарик, запер сарай, и мы выбрались со двора на улицу.

— Как пойдем? — спросил я.

— Надо по Лиговке к Обводному. Они отсюда никуда, — сказал Кузя.

— Вообще-то спать охота, — сказал Володька. — Может, завтра, как приедем?

— Завтра и так выдохнемся, — сказал Кузя.

На улице еще были светлые сумерки. Посреди Лиговки, там, где поблескивали трамвайные пути, вытянулись в ряд, как ремесленники на линейке, молоденькие деревья. Тесно прижавшись друг к другу, стояли грузные дома.

Мы шли не спеша. Володька шагал посредине, передвигая ноги лениво, вразвалочку. А вот Кузя шел нервно, словно подпрыгивая. Он размахивал руками, воровато поглядывал по сторонам. Серая кепка с мягким козырьком — лондонка — вмещала почти всю его маленькую круглую голову. Казалось, вышагивает рядом с нами настороженная птица.

Я еще не понял, что он за человек, что за характер у него, как он поведет себя, если опасность нагрянет внезапно и в эту теплую светлую ночь нам придется защищать друг друга. Так легко могло случиться. Мы шли по знаменитой Лиговке, по улице, мальчишки с которой старались прославить себя крутым нравом в драках, в приставании к прохожим и в чем-то еще таком, что создало им звучное имя: лиговская шпана. Былая уличная слава теперь померкла (за все три года, пока я бывал здесь, ни разу я не видел ни драк, ни приставаний, хоть и шатались парни в серых кепочках до глаз), но обидчик нашего Кузи явно не из простых. Один он ходить не будет, так что мы должны быть готовыми вступить в бой в любую секунду. Ну, что ж. Мы готовы, мы парни быстрые, крепкие, мы тоже с Лиговки, мы тоже не любим, чтобы нам загораживали дорогу, так что — посторонись!

Кузя вдруг толкнул Володьку, Володька толкнул меня, а я чуть не сбил с панели девушку в светлом платье и в белых туфлях. Она шла нам навстречу как раз по самому краю тротуара — подальше от теней домов и темных подворотен.

— Нахалы, — зло бросила девушка.

— Кто-кто? — с фасоном спросил Кузя и быстро пошел за девушкой вслед.

— Отстань, чего привязался? — В голосе я услышал ненависть и страх.

— Кончай ты, Кузя, — бросил Володька. — Это своя, с Прилукской.

Кузя вернулся к нам, лицо его осклабилось:

— Я ее тоже знаю, — сказал он, — ничего чувиха. Эту девушку и я встречал на улице, мне знакомы были ее глаза и даже улыбка. Мы как-то встретились в булочной, в дверях. Я посторонился, пропустил ее. Тогда она мне и улыбнулась. Наша толкотня и сам Кузя, с его нахальной мордой — все это было мне не по душе, но я держал фасон и с легкостью мог ввязаться в любую историю. Мне все-таки нравилось быть властителем тротуара.

— Посмолим? — предложил Кузя.

Володька покачал головой. Он не курил. Я тоже не носил с собой папирос.

— Вылетим на Невский, может, они там? — не очень-то уверенно сказал Кузя.

Нет уж, ни за что не пойду на Невский. Я вспомнил нашу прогулку с Дедом и Андреем, наши разговоры и представил, как теперь будем вышагивать мы втроем, о чем будем говорить, посматривая на девчонок. Вот если бы мы пошли с Володькой одни — все было бы по-другому. Шагали бы мы и шагали не спеша, перебрасывались бы всякими забавными словечками, вспоминали какие-нибудь веселые истории и уж обязательно поговорили бы о письмах Любы Звягинцевой, нашей Тараканихи. Но теперь что-то пропал у меня всякий интерес к прогулке.

— Ладно, робя, пошли к дому, — сказал я.

— Что-то жутко спать охота, — сказал Володька.

— Стрельнуть бы курева, — вяло вздохнул Кузя и повернул назад вместе с нами.

Мне тоже стало скучно. Пора заканчивать нашу вылазку. Какие мы властители тротуаров? И где она, знаменитая лиговская шпана? Так, пофасонили друг перед другом, и хватит.

Невдалеке от Володькиного дома мы стали прощаться. Володька предложил мне ночевать у него. Я промолчал. Хотел дождаться, чтобы Кузя ушел первым.

— Бывайте, — сказал он на прощанье.

— Бывай, — сказали мы.

Кузя ушел. Володька обнял меня за плечи, встряхнул хорошенько:

— Ты уж прости, Лёпа.

— За что? — как будто не понял я.

— Как-то случайно вышло, я не хотел.

— Ерунда, — сказал я. — Нужно привыкать. На всякий случай.

— А ты знаешь, Лёпа, подумал я тут про Фофуна, — стоит ли ехать из-за него в Лесопарк? Врезали ему правильно, за что полагается. Отбивать девчонок — дело последнее.

«А вот я хочу отбить», — подумал я. И стало мне совестно перед моим другом. Одно было только оправдание, самое главное: Люба мне очень нравилась, я, кажется, даже любил ее, а для Володьки она просто знакомая, Тараканиха, и все. Друг как будто догадался, о чем я думаю, он заглянул мне в глаза и неожиданно предложил:

— Хочешь, я тебе отдам все письма Тараканихи?

Я промолчал. Но, должно быть, видно было по моему лицу, как я рад и как мне хочется получить письма Любы. Володька слегка шлепнул меня по спине:

— Завтра я тебе их выдам. Сегодня все спят, не хочется мне идти в комнату родителей. Пошли в сарай, там переночуем.

Я был бы рад пойти с Володькой, остаться у него на всю ночь, наговориться вдоволь, попеть песни, как это мы делали иногда с другом наедине. Но если останусь, я должен буду сказать ему, что решил пойти на вокзал, встретить Любу. Володька, может быть, тоже захочет пойти со мной. Тогда свидание окажется совсем иным, даже если Володька просто познакомит меня с Тараканихой и не будет нам мешать. При нем я ни за что не смогу произнести тех слов, какие мне хотелось сказать Любе. Мне было стыдно таить все это от Володьки, особенно теперь, когда он предложил отдать письма, и все-таки я соврал другу, что должен переночевать у родственников.

— Тогда до завтра, — сказал Володька. И мы крепко пожали друг другу руки.

Завод

Проспал! Трудно было в это поверить, но, когда я проснулся в сквере перед вокзалом и посмотрел на электрические часы, оказалось уже поздно. Поезд, на котором приехала Люба Звягинцева, пришел около часа назад. Теперь надо было как можно скорее мчаться на завод, чтобы не опоздать еще и на работу. Я очень этого боялся. Мне было стыдно придумывать какое-нибудь вранье, оправдываясь в проходной, а потом перед моим бригадиром, Семеном Зайцевым. Он мог сказать с усмешкой: «Начальство не опаздывает, оно задерживается» — или что-нибудь еще в этом роде. Его усмешки и подшучивания действовали на меня сильнее всякого крика.

Надо торопиться. А как бывает хорошо, когда я не спешу, шагаю к заводу один. Иду через Кировский мост, потом через большой сквер с цветами и подстриженными деревьями, потом по улицам. Вокруг полно народу, все торопятся, а я иду себе и иду.

Утром, когда выспишься, — легко и приятно. Обмякшие за ночь мышцы набирают силу, кажется — вот придешь к своему рабочему месту, возьмешься за дело и так поработаешь, что всех удивишь. Бывает, что и лень идти на работу, хочется просто так, без всякого-всего побродить по городу, сходить в кино или отправиться куда-нибудь в лес или к озеру, плюхнуться в воду или посидеть с удочкой на берегу. Приходит зависть к тем, кто в отпуске или не должен каждый день ходить на работу, тогда говоришь: «А, мотану и я».

«Такие работнички мне ни к чему, уж лучше как-нибудь без сопливых обойдемся. Наш цех не для всяких», — сказал однажды Зайцев после моего опоздания.

Правда, такой цех нужно поискать. Не цех, а лаборатория. Чисто, светло, на окнах цветы в горшочках, не хватает только белых занавесок, и тогда, пожалуй, и вовсе показалось бы странным, что в двух огромных комнатах стоят рядами длинные верстаки, большие станки и маленькие станочки.

Когда собирают приборы, бывает, срочно нужно просверлить что-нибудь, отфрезеровать, выточить.

Станки обычно работают не все сразу, от них негромкий шум. Он приятен мне, так же как и совсем особенные запахи цеха, деловые, ни на что не похожие. В них прогорклость металла, жирный дух технических масел, терпкость бензина, в котором промывают детали, и что-то еще непередаваемое. В общем, если оставят меня в нашем цехе, буду считать, что повезло.