Галина Черноголовина - Хрустальный лес Страница 14

— Пусть едут? — тихо, чтобы не слышала мама, спросил Илюшка.

— Что ты! — возразила Тоня. — Контейнер долго будет идти, они с голоду подохнут.

— А мы им колбасы положим, воды нальём…

Пришёл грузчик, отпихнул кошку, которая как раз тащила последнего котёнка, захлопнул тумбочку стола.

— Ой, ой! — завопил Илюшка, будто это ему прищемили руку или ногу.

— Что тут у вас? — спросил Виктор Михеевич, вошедший следом за грузчиком.

Тоня вытащила котят.

— Папа, возьмём их с собой в поезд? — попросила она. — В корзинке.

— Не знаю, — сказал он. — Кошек ведь не разрешают без ветеринарных справок возить.

— А ты выпиши, — посоветовал Илюшка. — Ты же ветеринар.

— Папа уволился, — возразила Тоня. — У него теперь печати нет.

В разговор вмешалась Раиса Фёдоровна:

— Не хватает ещё возни с кошачьим семейством! И так не знаешь, что брать, а что бросать… Правду говорят: переехать, что погореть…

Лицо у Виктора Михеевича стало виноватым.

— Видите, мама возражает, — развёл он руками.

Машина с контейнером ушла, оставшиеся чемоданы и баулы сгрудили в один угол.

— Тоня, подмети пол, — сказала Раиса Фёдоровна. — Нечего новым хозяевам наш сор оставлять.

Она присела на чемодан, обвела взглядом голые стены. Там, где стоял шкаф, буфет, где висели картины, обои выгорели меньше, и казалось, что вещи забыли свои тени.

— Как во сне, — всхлипнула Раиса Фёдоровна. — Вот чудится: проснусь, открою глаза — и всё на месте.

Тоня подметала пол, а Илюшка выхватывал из-под веника то шарик от детского бильярда, то пластмассового человечка из настольной игры «Футбол».

— Ну зачем тебе всякий хлам? — сердилась Тоня.

— Пригодится, — отвечал Илюшка, складывая находки в железную коробочку из-под леденцов. И вдруг упал на колени, закрыл что-то руками: — Постой, не мети!

— Что опять такое?

В пыльных нитках и лоскутках запутался пшеничный колос. Илюшка освободил его, сдул пыль. Колос ожил, зазолотился.

— Это же бабушкин колос, — упрекнул Илюшка сестру. — Метёт и не видит…

К Новому году, как раз когда Илюшке исполнилось семь лет, бабушка Ксеня прислала посылку. И там между пуховой шапочкой для Тони и свитером для Илюшки вдруг оказался колос. Все любовались им, папа сказал: «Вот какая пшеница растёт у нас на бывшей целине!» — а мама поставила колос в хрустальную вазу, приговаривая: «Прелесть какая! Хлебом пахнет…»

Тогда любовались, а теперь взяли и выбросили, и колос валяется, никому не нужный.

— Я его бабушке обратно отвезу, — сказал Илюшка, укладывая колос в коробку. — Вон тут сколько зёрен, пускай в землю посеет.

На косяке двери, что вела из детской в столовую, оставались отметки карандашом. Это Раиса Фёдоровна отмечала, как дети растут.

— Отметь меня! — попросил Илюшка сестру и плотно прислонился к косяку.

— А зачем? — спросила Тоня. — Дверь же не повезём.

— Дверь не обязательно, можно верёвочку.

— Ну, ты как пристанешь!

Тоня нашла длинную верёвочку, смерила на косяке рост Илюшки и завязала узелок.

— Ты точно мерила? — придирчиво спросил Илюшка. Ему очень хотелось поскорей вырасти, и поэтому он любил мериться.

— Точно… Теперь ты меня измерь.

— Погоди, чемодан подставлю.

Тонин узелок оказался далеко от Илюшкиного — она была девочка рослая.

— Тоня, что же ты!.. — крикнула мама. — Дометай скорей, новые хозяева подъехали!

Новая хозяйка, толстенькая старушка в очках, сразу обратила внимание на кошку, подозвала её, погладила.

— А у неё котята есть! — сказал Илюшка. — Вы их не выбрасывайте, ладно?

— Что мы, живодёры какие? — даже обиделась старушка. — Пускай живут. Так уж заведено: кошка — при доме, собака — при хозяине.

— Квартиру вам оставляем как игрушку, — говорила, вздыхая, Раиса Фёдоровна. — Всё я тут сама, своими руками… обои клеила, пол красила, лаком покрывала…

— Обои я не уважаю, — сказала старушка, оглядывая стены. — Обдерём, произведём побелку. И пол зелёный — к чему это? Охра — милое дело.

Раиса Фёдоровна хотела было что-то возразить, но промолчала: теперь она уже была здесь не хозяйка.

На вокзале было много провожающих: родственники Раисы Фёдоровны, сослуживцы Виктора Михеевича, Тонины подружки-одноклассницы.

— Голова кру́гом, — плакалась своей тёте Раиса Фёдоровна. — Никогда не думала, что он на такое решится. Всё этот Нурлан, дружок его. Письмо за письмом… Пишет — мать болеет. Так мы же её к себе взять могли.

— Что поделаешь! — утешала тётя. — Куда иголка, туда и нитка.

В папиной компании было веселее. Громко шутили, смеялись. Кто-то запел: «Едут новосёлы по земле целинной…» — и все подхватили.

— Старинная песня, — вздохнула пожилая проводница, стоявшая у ступеньки со свёрнутыми флажками. — Теперь уж её не поют. А бывало, перрон гудел: парней, девчат на целину провожали.

— Теперь целина — обыкновенное место, — вступил в разговор один из провожающих. — Так же люди живут, как и везде.

— То-то как везде, — возразила проводница. — Пока едешь, вагон насквозь просвищет, угля не напасёшься. В мае снег с дождём, а потом враз жара, пылища.

Виктор Михеевич беспокойно оглянулся на жену: не слышит ли? Она слышала, и лицо у неё было укоризненное: «Вот куда ты везёшь меня и детей».

И тогда Виктор Михеевич рассердился на проводницу:

— Не задерживайте посадку! Не видите, в других вагонах уже пускают.

Телеграмма

Бабушка Ксеня получила телеграмму рано утром. Она перечитала её несколько раз и всё не могла поверить.

Бом! Бом! — хрипло пробили старинные часы в резном, потемневшем от времени футляре, а медные стрелки их вздрогнули, как усы.

— Что, «Софронычи», и вам надо знать, какая телеграмма? — засмеялась бабушка и подтянула тяжёлую гирю. — Подсолнушки приезжают наконец-то.

Подсолнушками она звала внучат, потому что Илюшка и Тоня были светловолосые, круглолицые и веснушчатые.

Она засуетилась, стала прибираться в комнате, хотя было и чисто, сняла со стены пшеничный снопик, несколько пучков пахучих степных трав, потом передумала, опять повесила, села на стул и сложила на коленях руки.

Руки у неё были тёмные, как дерево у футляра часов, волосы седые, словно ковыль на ветру, а глаза — живые, синие, как степное июньское небо, в котором поёт жаворонок.

Жила она одна, даже кошки и собаки не держала, потому что работала агрономом и всё лето проводила в поле, часто и ночевала где-нибудь в бригаде, а кошку с собакой кормить надо. Вместо кошки и собаки были у неё часы, и когда Ксения Сергеевна возвращалась домой и слышала, как они тикают, а потом начинают бить, всё будто кто живой встречал её дома. Часы были уже такие старые, что казалось, всё понимали, и Ксения Сергеевна обращалась к ним уважительно, даже отчество им дала — «Софронычи», в честь своего деда Софрона, который купил эти часы почти век тому назад.

— Что же это я сижу! — спохватилась бабушка Ксеня. — Нурлану надо сказать.

Она оделась и побежала на совхозную электростанцию, где работал старый товарищ её сына Нурлан Мазаков.

— Проходите, Ксения Сергеевна, садитесь, — обрадовался Нурлан и быстро убрал с табурета катушки с проводом. Он, как всегда, возился с электрическими моторами, которые старался приспособить в совхозе где только можно. — Как ваше здоровье? — спросил Нурлан. — Как «Софронычи»… ходят?

— Нурлан, — сказала Ксения Сергеевна и вдруг заплакала, — Витюшка едет с семьёй…

— Наконец-то! — обрадовался Нурлан и обнял Ксению Сергеевну. — Ну и что вы плачете — радоваться нужно!

— Да я и так… радуюсь… — вытирая глаза, сказала Ксения Сергеевна. — Просто очень неожиданно.

Нурлан промолчал: уж для него-то это не было неожиданностью. Он внимательно изучил телеграмму.

— Выехали вчера. Значит, послезавтра будут. Ну что ж, будем встречать.

Ледяной мальчишка

Промчался последний вагон, и пассажиры, сошедшие с поезда, захлебнулись резким ветром, хлынувшим из открытой степи. Степь начиналась сразу за рельсами, заснеженная, плоская, словно громадная доска. Кто-то положил эту доску на бревно, и она раскачивалась: вверх — вниз, вверх — вниз. Так, по крайней мере, показалось после вагона Тоне, и она ухватилась за маму, чтобы куда-нибудь не улететь.

Илюшка стоял, широко расставив ноги.

— Папа, это уже целина? — спросил он и, услышав, что да, бывшая целина, сделал несколько шагов в сторону, подальше от мамы, стянул тёплый шарф, которым она ещё в вагоне закутала ему рот и нос. Он знал, что целинники не боятся ни мороза, ни ветра, а стать настоящим целинником он собирался с самого начала.