Виктор Сидоров - Рука дьявола Страница 15

Однако уйти долго не удавалось. Заковряжиха будто чуяла что-то неладное и не спускала с Леньки глаз, заставляя его делать то одну, то другую работу. Ленька злился и страдал от нетерпения, но убежать не решался — еще памятна была встрепка за то, что ходил в Сосновку, к девчонкам. Крепко влетело тогда Леньке. Может быть, Заковряжиха исхлестала бы его еще сильнее, да не дал дядька Аким Подмарьков. Он уже с неделю ходил рубить Заковряжиным новую амбарушку, работал и в тот день. Семен Лукич, чтобы не нанимать еще одного плотника, сам помогал дядьке Акиму.

Когда Ленька, робкий, притихший, появился во дворе, Семен Лукич хмуро подозвал его к себе, произнес, сдерживая гнев:

— Ты где это целый день шатался? Пошто своевольничаешь? Мать тебя поиском ищет. Изболелась вся, истревожилась. Иди успокой.

У Леньки сердце упало — понял, что будет сейчас. Он поплелся в избу, едва передвигая от страха ноги. У крыльца встретился с Яшкой, тот увидел Леньку, в восторг пришел:

— А, Приблудный!

От удовольствия у Яшки на щеках даже румянец зажегся, а тонкие белые губы растянулись в широчайшую ухмылку.

— Ну и будет тебе чичас! Эх и будет! — И быстро, воровато оглянувшись по сторонам,  двинул Леньке кулаком в бок и тут же выкрикнул громко:

— Маманя, вот он, Приблудный!

Едва Ленька вошел в сени, как навстречу Заковряжиха. Она тут же схватила его за руку и принялась молча молотить по чем попало. Ленька никогда не голосил, когда его били,— стонал да всхлипывал. А тут, когда Заковряжиха вдруг до хруста вывернула ему руку, он, сам того не ожидая, взвизгнул, словно ошпаренный. Заковряжиха от этого визга совсем взъярилась, рванула ухо.

— А ну умолкни, стерво! Я те поблажу, я тя поуспокою!

Яшка стоял в дверях и упивался зрелищем. Он и сам еще дважды ухитрился ударить Леньку и пнуть. Но вдруг Яшка отлетел в сторону, и в дверях, как был с топором в руке, появился дядька Аким Подмарьков, за его спиной мельтешил Семен Лукич, что-то говоря и пытаясь пробраться в сени. Но дядька Аким, крепкий и широкий, стал на пороге  как вкопанный.

— Оставь мальца!

Эти слова дядька Аким произнес негромко, а словно гром ударил: Заковряжиха вздрогнула, распрямилась испуганно и выпустила Леньку. А дядька Аким глядел на нее гневно, сведя лохматые седые брови.

— Хороша ласка сироте!.. А я-то думаю: что это малец всегда в синяках? А он мне одно и то ж: с парнишками, грит, подрался... Теперь вижу, что за парнишки.

Обернулся круто к Семену Лукичу.

— Вот что, хозяин: еще побьете мальца — худо будет. Под суд пойдешь, понял? Нынче же Лыкову скажу.

И ушел. Семен Лукич от зла и досады замахнулся было на Заковряжиху, но затрещину дал Леньке.

— Пшел отседа, с-сукин сын!.. Не кормить ноне пса энтого!

Два дня Леньку Заковряжиха не садила за стол, но и не била. Теперь вот снова начала, правда, исподтишка и чтобы синяков не было видно.

Когда Ленька вырвался со двора, у сельсовета уже никого не было, шум и говор доносились от бывшей поповской избы, теперешнего народного дома. Комсомольцы — человек пятнадцать — толпились с топорами, пилами, молотками. У секретаря сельсовета Ивана Старкова на ремне через плечо висела обшарпанная гармонь. Все топтались на месте, невесело поглядывая на поповский дом. А там ни стекол, ни рам — все повыбито, переломано. Одних дверей, в сенцы, совсем не было, другие валялись во дворе, сорванные с петель. Крыльцо разобрано и растаскано.

Павлуха Генерал заскреб пальцами в лохматой голове:

— Да, тута работки — ой-ей-ей! Поди, и за неделю не управиться. Тута и десять воскресников мало...

— Верно,— произнес Иван Старков.— Это тебе не штаны с забора таскать.

Ребята захохотали, сразу вспомнив давнюю Павлухину историю.

Случилась она еще в девятнадцатом году. Однажды в Елунино остановился на постой казачий отряд. В Павлухиной избе поселилось сразу три казака. Едва они переступили порог, тут же принялись хозяйничать: один зарубил петуха, заставил Павлухину мать готовить щи, другой выгреб из ларя весь овес для своих коней, третий приказал Павлухиной сестре стирать его одежду. К вечеру все было выстирано и развешено: и подштанники, и рубашки, и портянки, и даже синие штаны с красными полосами.

Павлухе они до того понравились, эти штаны, что он незаметно стащил их с забора и спрятал в густой лебеде за завозней. Хватился казак штанов — нет их! Где? Стал допытываться. Не узнал бы, да кто-то из соседей донес, что, дескать, видел, как Павлуха стаскивал их с забора. Сграбастал казак Павлуху и принялся сечь. «Где штаны, поганец?» Чуть ли не до смерти было засек, но так ничего и не добился.

Когда отряд ушел, Павлуха, согнутый, желтый, едва начав передвигать ногами, вырядился в эти казачьи штаны и вышел на улицу покрасоваться... С той поры и прозвали его Генералом...

Отсмеявшись, комсомольцы снова приуныли: дел всяких много, а ни леса, ни гвоздей, ни стекла. Как тут поправишь дом?

Митька, насупив брови, грыз соломинку, потом кинул ее, произнес решительно:

— Что можно будет сделать — сделаем нынче, остальное потом.

В помещении было еще краше: почти вся штукатурка на стенах была отбита, кой-где не хватало половиц, всюду кучи мусора и нечистот.

Парни — кто кривил губы в смущенной улыбке, кто чертыхался, кто ожесточенно чесал затылок — пошли снова во двор, не зная, что делать.

Ленька расстроился: неужто так все и обойдется — походят все, почешут затылки и разойдутся? Неужто не будет у них нардома и никакой комсомольский агитотряд не приедет показывать представления?

— Слышь, Мить, может, мусор уберем, а? Чего стоять зря? А там, может, Лыков лесом подмогнет. А?

Митька скосил на Леньку глаза, усмехнулся и ничего не ответил. От этого взгляда, от усмешки, которая неприятно задела Леньку, он неожиданно взъерошился, как в тот раз, когда Митька вернулся из похода.

— Опять два дня протопчетесь да разойдетесь по домам.

Митька вспылил:

— Да что ты ко мне привязался? Вот ведь репей! Без тебя как-нибудь...

Все парни удивленно заоглядывались: что случилось, на кого это Митька?

Ленька, густо покраснев, опустил голову, отошел в сторонку: на сердце стало так пакостно, хоть реви. А тут еще Варька... Подбежала, глаза испуганные, жалостливые.

— Лень, чего он на тебя?

—  «Чего, чего»! Не твое дело, вот чего.

— На меня-то пошто шумишь?

— Иди давай, тут без тебя...

Варька разобиделась и пошла к своей товарке, конопатой Нюшке. А Леньке еще пакостней стало. Совсем расстроился.

«Ладно, иди, иди... Тоже мне жалостливая нашлась... Прибежала: тю-лю-лю-лю... Обое хороши с братаном. Командир! Слова ему, вишь ли, не скажи».

Между тем во дворе набралась целая куча народу: ребятня, парни с девками, бабка Рагозиха с двумя старухами в толстых черных платках, несмотря на теплынь. Стояли, переговариваясь тихонько, ждали с любопытством, чего надумали ячейские. Появились неразлучные Елбан и Никита Урезков, уже навеселе.

— Что тута опять за собачья свадьба? — заорал весело Урезков.— Чего все молчат и никто не гавкает?

Раздался сдержанный смех.

— Думают пока. А надумают, враз задолдонят про свое светлое царство с ветхими углами.

Над забором вспрыгнула встрепанная голова Тимохи Косого. Он, корча рожи, пропел, широко разевая рот:

— Коммунисты — люди чисты,

Кобылятину едят.

У них хлеба не хватает,

Они бога матерят!

Колька Татурин поднял ком засохшей грязи и запустил в Тимоху. Комок резко хлопнул о доску чуть ниже Тимо-хиной головы и разлетелся в пыль. Косого словно ветром сдуло.

У Леньки даже на душе полегчало и обида приугасла: жаль только, что не по башке угодил Колька. Однако тут же раздался визгливый голос бабки Рагозихи:

— За што мальца камнями бьете? Ишь собралися, анчихристы треклятые, мору на вас нету никакого!

— Так их, бабка, так голозадых,— совсем развеселился Урезков.— Вишь, священникову избу пришли растаскивать.

Старухи ахнули:

— А мы-то стоим думаем...

— Кровопивцы безбожные: мало отца Семена загубили, теперя и изба помешала!

— А завтра они зачнут церковь валить, — подлил масла Елбан.

Старухи закрестились, загалдели. На шум стали сбегаться люди.

Сашка Кувалда медленно переложил лопату из левой руки в правую, глянул на Митьку.

— Слышь, Митюха, воскресник так воскресник, чего будем зря стоять? Давай хоть рыла начистим Елбану да Никитке?

Митька покривил в усмешке чуть побелевшие губы:

— Пожалуй... Никак неймется сволочам.

Шум внезапно стих, будто кто-то враз заткнул всем рты: по двору, быстро работая костылем, скакал Захар Лыков, а за ним шел дядька Аким Подмарьков. Старухи, едва заметив грозного председателя сельсовета с обшарпанной кобурой на боку, не мешкая, юркнули в калитку. Не задержались и Елбан с Урезковым: тоже знали крутой нрав Лыкова. Убавилось и остальных любопытных.