Станислав Романовский - Вятское кружево Страница 15

Сережа схватил портфель и, не попрощавшись со сторожем, выбежал на улицу. Там из крайнего отделения он извлек на свет стекло. Ледяного Лебедя на нем не было. Где он? Всхлипывая, мальчик вынул хлеб, томик Пушкина и вверх дном перевернул портфель — на снег пролилась грязная водица и скоро замерзла. Рукой мальчик пошарил во всех отделениях портфеля и, убедившись, что Ледяного Лебедя нет и больше не будет никогда, горько заплакал.

Он пришел на автобусную остановку и не увидел каменных львов. Зато на стене старинного здания он обнаружил розу, вырезанную из камня. Она распускалась. Каменные лепестки ее были с краями налиты розовым искрящимся морозным светом и напоминали о лете, когда кусты шиповника бывают усыпаны алыми цветами. Сережу на миг опалило сенокосным полуденным жаром, и он не помнил, как на автобусе доехал до переправы.

На пароме никого не было.

Вятка дымилась паром, и по ней плыло сало — густая снеговая масса, готовая вот-вот застыть и обратиться в лед.

Сереже кричали.

Кто?

Могучая билетерша стояла в лодке у берега и криком и рукой приглашала его: иди, мол, сюда скорее, а не то без тебя уедем!..

Запинаясь, он добежал до лодки и с трудом вскарабкался на корму.

— Зову тебя, парень, зову, а ты как оглох, — слышал он сорванный голос билетерши. — Пассажиров нет. Да и какой сейчас паром? Ледокол надо.

Кроме нее, в лодке были старичок и старушка— маленькие, «карманные», как здесь говорят, росточком едва ли выше Сережи. Они сидели среди корзин, завязанных холстинами, и в одной корзине визжал поросенок.

— Боровок! — садясь за весла, уважительно сказала про него билетерша. — Этот перезимует. С мясом будем. Поехали!

Она гребла сильными рывками, как мужчина, и тучные щеки ее стали сине-красного цвета. По обоим бортам лодки белело и шипело сало. Что есть мочи визжал поросенок, и старичок забеспокоился:

— Ладно ли с ним?

Старушка поставила корзину с поросенком на колени и, качая ее, как люльку, пела-приговаривала:

— Баю, баю, баю, ба-аай! Что ты как раскричался, сердешный? Скоро дома будем. Баю, баю, баю, ба-аай!..

Старичок сетовал:

— Коньяку бы ему столовую ложку. Он бы и затих. Жалко, не захватили с собой. Путевый ли поросенок-то?

— Я так думаю, что путевый, — отвечала старушка.

С трудом проталкивая весла через густое сало, билетерша выдохнула:

— Путе-еевый! Мы непутевых не возим. Живым бы только довезти.

— Баю, баю, баю, ба-аай! — качала корзину старушка, а старичок жаловался:

— Ох, и мороз нынче!

Сережа чувствовал, что мороз добрался до сердца. Перед глазами поплыли видения, и он увидел учительницу свою Августу Николаевну Белобородову в нарядном платье с кружевным воротником и манжетами. Вокруг щебетали девочки-длинноножки. Внезапно Сережа понял, почему учительница пришла на занятия в этом платье: у нее сегодня день рождения!.. Девочки-длинноножки беззвучно шевелили губами… И с болью, сквозь холод опалившей его сознание, мальчик догадался, почему она попросила его — Сергея Рощина, любимого ученика — нарисовать и оставить ей рисунок: Августа Николаевна, раз никто не догадался, сама себе подарок сделала… А бидон с медом от доярки Вдовициной не приняла: это никакой не подарок, а взятка, чтобы дочь ее не осталась в четвертом классе на третий год.

Кому они нужны, взятки-то? Себя только позорить.

Если бы он заранее знал, если бы понял, что у Августы Николаевны день рождения, он бы не такой подарок ей сделал!

«Отчего я такой недогадливый?» — посетовал мальчик и с трудом разлепил веки.

Он увидел заиндевелые спины старичка и старушки, красно-сизую щеку билетерши и наплывающий лес того берега. Билетерша оборачивалась, высматривая, куда удобнее править, а изо рта ее, окольцованного инеем, валил пар вместе со словами:

— Гребу, гребу, а она на месте стоит!..

И, заслоняя ее голос и белые очертания того берега, над Сережей наклонилось прекрасное и странно молодое лицо его учительницы, быть может, единственной женщины, которая нашла силы в сердце своем любить его.

Он обвил руками ее шею, прижался к ней и пообещал:

— Ой, Августа Николаевна, какой я вам подарок сделаю!..

Мальчик говорил еще много добрых слов — и складно, и путано — и сквозь свой голос слышал шорохи и чужие голоса:

— Парнишка-то заговариваться стал! Жар у него — дотронуться нельзя.

— В больницу надо!..

— Кого это он все зовет, не пойму?

— Ой, беда! Ой, беда-аа…

— Садился-то парнишка — хороший был.

— До этого на пароме все говорил, что у него денег много.

«О ком это они? — вяло подумал Сережа. — Кто это хороший-то был?»

И все пропало.

Сережа не слышал, как на лесном берегу Вятки билетерша на могучих руках отнесла его в кабину лесовоза и шофер доставил мальчика в участковую больницу, где врачи определили его в палату.

После долгого забытья Сережа почувствовал сквозь веки, что в мире белым-бело. Еще не зная, где он и кто он, откуда эта белизна, умягчающая душу, мальчик медленно открыл глаза, как сквозь воду, увидел зыбкую, переливающуюся фигуру и не понял, кто это сидит в ногах и смотрит на него.

Мало-помалу очертания фигуры стали успокаиваться, проясняться, замирать, и Сережа увидел дедушку. Дедушка смотрел на него, не вытирая слез. Они стояли в глазах, а по лицу не текли: мало их осталось, все выплакал.

И глаза дедушки спросили:

— Живой?!

Мальчик ответил голосом:

— Я никогда не умру.

От усилий у мальчика шевельнулись губы. А слов ни он, ни дедушка, ни кто другой в палате не расслышали.

Ясный месяц

Все проходит, и не рано, и не поздно, а в свой срок приходит красный месяц июль — макушка лета, и не бывает таких холодов в наших местах, которые бы добрались до нее.

В это время ночи все еще светлы и прозрачны, и не каждый заснет в такую светлынь, но Сережа проваливался в сон, как в хрустальный дворец на дне лесного озера, где тихо-тихо, где бьют ключи и главный живун, и Сережины сновидения охраняет Щука с серебряными рогами.

Мальчик спал спокойным мужицким сном. По своему желанию он умел видеть хорошие сны, загадывая их заранее, прежде чем заснуть, и никому, кроме дедушки и друга своего Петра Паратикова, не рассказывал про свое это умение. Мальчик спал досыта, сколько душе угодно, а при необходимости он мог проснуться в любой час ночи без понуждения, как он проснулся сегодня, чтобы вместе с дедушкой, по старинному обычаю при свете месяца, идти на сенокос.

Как у него ни ломило все его легонькое тело и ни слипались веки, Сережа встал, умылся и снарядился в дорогу, улыбаясь недосмотренным своим снам слабой улыбкой.

Мальчик и дедушка вышли из дома в два часа ночи и пошли по дороге, белой от месяца.

— Мы тоже на ходу спали, — говорил дедушка. — На войне тоже сон берет свое. Из пушек бьют, земля качается, а на третью ночь ты первый раз забудешься и думаешь: «Никак гром гремит? Гроза? Дождик?»

— …Так ведь из пушек?! — спросил Сережа. — Из пушек стреляют?

— Из пушек, — подтвердил дедушка. — Да не всякого человека пушкой убьешь.

— Тебя вот не убили из пушки, — сказал Сережа. — А стреляли по тебе.

— Еще как стреляли! Но я молодой был, верткий да везучий, — вспомнил дедушка. — Я в свежую воронку прятался. Разорвется снаряд или бомба, земля осядет — я тут как тут. Земелюшка в воронке еще теплая, а я лежу и загадываю: «Второй раз в одно и то же место снаряды не упадут». Как я загадывал, так и было. Невелика хитрость, а вот живой, с тобой на сенокос иду.

Сережа счастливо вздохнул.

— У меня пулемет осколками покорежило, — говорил дедушка. — Стрелять он не может. Молчит. Я бы его отремонтировал, да земля закачалась: они танки пустили. А у меня против танков бутылки с горючей жидкостью. Над моим окопом танк прошел, и меня землей позасыпало. Я из земли вылез и кинул бутылку в спину танку. Бутылка разбилась, а танк, пропади он пропадом, не горит. Я вторую бутылку, аж стеклышки брызнули. А танк все равно не горит! Что делать-то? Я бы третью бутылку кинул, да нету у меня третьей-то! Ничего у меня нету, только пулемет, который не стреляет. Тут я маму вспомнил и шепчу: «Родная, спаси!» И тут танк загорелся. Да хорошо так горит, весело. Большим костром огонь идет в небо. Люк открылся, германец вылез, за ним другой. А мне и выстрелить-то по ним нечем. Слышу: очередь сбоку. Это пулеметчики из соседнего взвода не оплошали. Один фашист сразу повалился. Второй сгоряча побежал, упал и вытянулся. Не надо им было приходить с огнем и мечом на нашу землю!..

Командир ко мне подбежал, Семибратов Алексей Федорович, и говорит: «Молодец, Рощин! Из-за таких орлов, как ты, танки не прошли. К лесу выходим».