Анатолий Максимов - Чудаки с Улики. Зимние птицы Страница 16

Когда-то, помнит Людмила, лошадей колхоз держал целый табун. С каждым годом все больше стали привозить машин — табун хирел, теперь осталось всего-то две кобылки, два мерина и один племенной жеребец вороной масти, злой как черт и неукротимый. Жеребца запрягает в легкую кошевку деревенское начальство и щеголяет по району. Кобылки год от года дарят весной Петрухе жеребят. Радуется старый конюх жеребяткам несказанно, глаз не сводит с игривых, разговаривает и забавляется, как с родными внучатами. Но потом, когда матки отвадят от молока жеребят, их продают на сторону. Последнюю ночь старый конюх сторожит и пасет жеребят, утром уходит с удочкой на Кур, просиживает там целый день — безмолвный и глухой.

Трудится Петруха как будто на задворках современной жизни, не то что его братья, однако Петруха самый уважаемый старик в деревне. Братья приходят к нему за советами, как управлять колхозным хозяйством и ладить с людьми, чужие — помочь устроить мир в семье. Особо важные дела в правлении никогда не решаются без Петрухи.

Запрягая коня в телегу, дед знал, что Людмила не загонит, не покалечит, не даст от жары и от паутов гибнуть животине. А кто бывал ласковым к животным, тот и для Петрухи друг.

Конь, серо-дымчатой масти, никак не уходил от вороха зеленой травы.

— Ну, трогай, — гудел конюх и тянул упрямого за повод.

Телега, погромыхивая, выкатилась из двора. Чужие ребятишки пытались на ходу заскочить на телегу.

— Марш домой! — зашумела на них Людмила. — Опять матери скажут, что я увлекла вас беспризорничать.

Дед сажал удальцов на телегу, на охапку душистой травы. Василек, как самый старший, широко расставив ноги, засвистел, закрутил над своей головой концами вожжей, и конь лениво побежал к пекарне.

Пекарня — бревенчатый дом на берегу Кура, возле пристани. Бывало, едешь по реке, домов не видно, а густой запах только что испеченного хлеба, смешанный с ароматом луговых и лесных цветов, дает знать о близкой деревне. Хоть и позарез некогда, однако все равно пристанешь из-за вкусного хлеба.

Милешкины лихо подрулили к пекарне. Из распахнутой двери так и валил хлебный жар. Две полнотелые молодые женщины, в коротких белых халатах и косынках, вынимали деревянной лопатой из жерла печи, вытряхивали из противней на полки золотистые булки.

— О, явилась бригада ахова! — Молоденькая подвижная девушка с веснушками по сдобным щекам подхватила Мишутку оголенными до локтей, сильными горячими руками.

— Вот где ты мне попался! Я тебя сейчас маслицем оболью и с маком поджарю, — и понесла Мишутку к печке.

Тому под потолком зажгло уши, от тела девушки так и пыхало зноем. Испугался парнишка: вдруг возьмет девушка и посадит его, ради шутки, в черную печь! Он остервенел — замолотил ногами, застучал кулачонками по высокой груди девушки. Она не отпускала Мишутку, безудержно смеясь, тискала да все ближе подносила к жерлу печи.

— Оставь мальчонку, Варя! — сказала другая пекарша, постарше. — Пора своих иметь.

Варя с сожалением опустила на пол Мишутку, тот стрельнул к двери и зло выкрикнул:

— Булка ты, вот кто!

В полотняный мешок наклали буханок и, ухватясь за него со всех сторон, поднесли к телеге, осторожно положили на траву. Варя погладила белой рукой горячий мешок: неохотно прощалась со своим творением, потом вынесла из пекарни самую румяную, большую булку и подала Людмиле:

— Это вам на дорожку хлебца крошку.

Солнце нещадно палило, как будто тоже подрядилось выпекать хлебы.

Милешкины подъехали к Улике, поставили коня в тень черноталов и, на бегу срывая с себя рубашонки, штанишки, сыпанули в воду. Людмила, раздеваясь, не отрывала глаз от искристых брызг, поднятых удальцами..

— Мама Мила, — подала голос Люсямна, — нас куда снарядил председатель? Хлеб в поле везти или купаться?..

— Сейчас, доча. Еще по разу бултыхнемся — и на телегу.

Ребятишки оделись, одна Людмила никак не могла оставить речку…

Телега затарахтела дальше. Удальцы сидели на ней резвыми цыганятами и за обе щеки уплетали пшеничную булку, подаренную Варей. Они ели пышный хлеб, и есть им хотелось все больше.

— Не довезут, слопают дорогой, — сожалели редкие прохожие. — И кому доверили — Милешкиным!

За околицей деревни потянулись густые заросли клена вперемешку с яблочником и орешником. После ливневого дождя песчаная дорога была гладкой. Милешкины ехали неспешно: им велели доставить хлеб к полудню. До обеда далеко, а поле близко. Василек, опустив вожжи, сидел на бровке телеги, свесив одну ногу, и слушал, как запальчиво стрекотали чечетки, мельтеша в кустах узкими нервными хвостами; на самом острие высокой лиственницы — крохотная птичка, черноголовый чекан.

«Чек, чек, чек!..» — подражал чекан звуку молотка, отбивающего лезвие косы.

Конь, дикий на вид, с непомерно разросшимся хвостом и гривой, незаузданный, топал сам по себе, хамкая придорожную траву. Люсямна и Людмила рвали на полянах желтые саранки, шелковистые банты голубых ирисов, какие-то былинки с нежно-белыми мелкими цветами. Мать с дочерью сплели себе по венку, не забыли надеть на голову венок и смирному Савраске. Нарядными они выехали на кочкастую марь, за марью — высокий лес, за лесом уже помидорное поле.

Перед топкой марью Савраска неуверенно остановился. Удальцы заспорили: куда ехать? Через марь несколько широких дорог, проторенных гусеничными тракторами. В глубоких колеях застоялась ржавая вода. Василек спрыгнул с телеги, побродил, тыча палкой туда-сюда, и озабоченно сказал:

— Застрянет Савраска!

— А ты погоняй, — посоветовала Людмила. — У коня-то целых четыре ноги. Пока одна завязнет, он другую успеет выдернуть…

— Ну, долго будем гадать да рядиться? — не сиделось Люсямне. — Ведь с нами солнышко не остановилось. Скоро обед. Нас шефы и колхозницы ждут.

Людмила поснимала с телеги ребят, поправила на Савраске красивый венок и велела Васильку переезжать марь. Василек раскрутил вожжи, заулюлюкал. Савраска переступил с ноги на ногу, оглянулся на возницу: дескать, что это ты, с ума сошел? Да чтоб я по болоту рысью побежал! Дудки! Конь зачавкал копытами не по дороге, куда направлял Василек, а целиной, редкой осокой. Он брел зигзагами, выбирая где покрепче. Милешкины толкали телегу сзади.

— Еще немножечко, еще…

Телега тонула в жиже почти до ступиц колес. Один раз конь заколебался, куда бы ему ступить. В этот миг красный овод, величиной с шершня, до крови ударил Савраску в пах. Савраска садану по оглобле задним копытом и, сердито всхрапывая, попер телегу, провалился, выскочил и вдруг лег брюхом в лужу, уронив цветочный венок.

— Но-но! — сгоряча кричал Василек.

— Не надо погонять! — испугалась Людмила. — Куда же он пойдет? Везде топко.

— Вот тебе и четыре ноги, — проговорил Петруша.

Милешкины окружили коня, беспомощно лежавшего с жалким и кротким выражением в круглых глазах, от растерянности не знали, что делать. Первой нашлась Людмила: развязала супонь, чересседельник, сбросила с коня дугу и хомут. Конь отдохнул и забился, застонал, обрызгав грязью Милешкиных, вырвал увязшие ноги, вскочил и подался в кочки, волоча за собой вожжи.

Конь стоит, встряхивает косматой гривой, хлещется мокрым хвостом. Милешкины, тоже по колено в воде, смотрят бестолково на Савраску, на телегу, на огромный мешок с хлебом и не знают, что им дальше делать. Домой бежать или как-нибудь дотащить хлеб до поля?

— Думайте скорее! — прикрикнула на братьев Люсямна. — Три мужика, а такие ляли…

— Что ж тут долго гадать, — проговорила Людмила, ополаскивая руки в луже. — Понесем на себе. Не оставлять же людей без хлеба.

Так и решили сделать. Василек отвязал от узды вожжи и понужнул коня — тот охотно подался назад, в деревню. Людмила завязала в свою косынку три булки и подала Васильку, Люсямне — две, а Петруше с Мишуткой в подолы рубах положила по одной. Оставшийся в мешке хлеб она взвалила на себя.

Брела Людмила первой, за ней гуськом удальцы. Над болотом дрожало душное марево, горячий хлеб жег Людмиле спину; волосы ее раскосматились, сама обливалась потом. Утопая по колени в болоте, мать кричала ребятам, куда нельзя ступать. Ребятишки отставали, часто приходилось ждать Мишутку. Булка припекала ему живот и с каждым шагом казалась все тяжелее. К тому же жгуче кусались оводы. Булку он, как ни берег, изрядно подмочил, а потом и сам окунулся с головой в лужу. Встал — весь в грязи — и заревел благим голосом. Людмила опустила мешок на кочки, вытащила из лужи Мишутку.

— Ну, хватит, хватит… — утешала она сынишку, промывая ему лицо.

Мишутка ревел. Вспомнил он веселую румяную девушку Варю, как она белыми быстрыми руками брала с полки булки, клала в мешок и приговаривала:

«Эту отдашь, Мишутка-Прибаутка, красавице, эту — лучшей работнице, а вот эту булочку — влюбленной девушке…»