Дарья Вильке - Грибной дождь для героя Страница 17

А сразу после дождя появилась Женька — выросла в Ринкином лете, будто молодой гриб.

— Пошли к Женьке, — сказал с порога Рудик, так просто и буднично, словно Ринка всегда знала, кто это.

До этого дня Ринка — с самого приезда — отсиживалась на своем участке. Он казался особым, удивительным — и новым — миром: с покосившимся домиком, с таинственным хозяйственным сарайчиком, полным чудных вещей, вроде старого мопеда и витой старинной птичьей клетки, с домиком-кухней — за ней вились темные проходы, всегда сырые и сумрачные, там, знала Ринка, жили огромные жабы.

И вдруг оказалось, что с одной стороны дачного поселка — озеро, узкое, словно большая река. На озере, в Ореховой бухте, стоят на приколе лодочки и даже одна маленькая белая яхта, а в Лосиную запруду из лесу, когда все тихо, выходят лоси с выводком.

Если бежать вверх по улице, упрешься в густой лес.

— За просеками я видел кабана — вот такущего, он задрать меня мог спокойно, — хвастался Рудик.

Еще на просеках — целые зверобойные поляны и огромные малинники.

Прямо у леса и жила Женька.

Рудик по-хозяйски толкнул калитку, взвыл: «Же-ень!» — и прошлепал к крыльцу.

Женька показалась Ринке похожей на птицу — на вечно улыбающуюся птицу. Маленькая, юркая, с длинной толстенной косой. Женька тут же уставилась черными круглыми глазищами на Ринку.

— У вас правда, что ль, чердак, будто в замке? — быстро глянув на Рудика, спросила ее Женька.

Ринке ужасно захотелось понравиться ей и она с готовностью сказала:

— Конечно, ты заходи к нам, когда только захочешь, я тебе покажу.

Женька кивнула — и маленький нос, в профиль похожий на клюв или горбатый мостик, кивнул вместе с ней, совсем по-птичьему.

Женькин участок был совсем другим, не таким, как у Ринки, Рудика или деда Толика: совсем пустым, с огромной кучей белого песка прямо у калитки и длиннющим бревном рядом, оно лежало одним концом на земле, другим — на песочной куче.

По бревну можно ходить, раскинув руки — будто летишь, а Женька показывала на нем пируэты: вмиг взбегала наверх, по круглому наклону, босая, будто приклеиваясь к древесине маленькими пятками, прыгала наверху и безошибочно приземлялась на бревно.

У Ринки так никогда не получалось — и у Рудика тоже, как он ни старался, ни падал и ни пыхтел.

Под крыльцом у Женьки жили ящерицы — тоже такие, каких ни у кого на участке не было: маленькие, совсем черные, смахивающие на змеек, с иссиня-черными, почти масляными, головками. Они выползали днем на ступеньки и, замерев, впитывали в себя полуденное солнце.

На соседнем участке разгуливала Женькина соседка — пенсионерка Ватаулиха, по прозвищу Старуха Ватаулиха. Она целыми днями шастала по улице — смотрела, кто что делает, кто как живет, чтобы потом, ближе к вечеру, ядовито обсуждать соседей с подружкой Эвелиной Ивановной.

И еще на Женькином участке сидел Витька.

В первый раз Ринка его ужас как испугалась.

— М-м-мэ-э, — замычало вдруг что-то из-за спины.

— М-м-мау-у-ма-а, — промычало басом снова.

Кто-то большой и страшный, — подумала тут же Ринка.

— Витька, положи, — ласково сказала Женька и солнечно заулыбалась.

За Ринкиной спиной оказался человек. Странный. Круглый, расплывчатый — не старый и не молодой. Мужчина он или мальчик — сказать было невозможно. В общем, просто Витька.

Женькин брат держал плоскогубцы, которые, видно, только что взял со стола, странно скрюченной рукой, словно запястье его выгнулось до предела в судороге, да так и застыло. Плоскогубцы в его руке торчали неуклюже, как ложка в руке у младенца, который в первый раз в жизни схватил ее.

Казалось, что время забыло о Витьке, когда он в байковых ползунках ползал в манежике, — он так и остался маленьким ребенком — только тяжелым, со щеточкой жестких усов над верхней губой.

— Старший брат, — сказала Женька с гордостью и прибавила: — Ему двадцать четыре.

И, будто отвечая на немой Ринкин вопрос, пояснила:

— У него только паралич был, поэтому он такой.

— Детский церебральный паралич, — добавил дядя Витя, Женькин папа, высунувшись с терраски, где чистил к обеду картошку.

Женька вообще вела себя так, словно Витька был таким, как все, — будто мог ходить, а не висеть мешком на плечах отца, который с утра почти выносил Витьку на улицу, сажал, умытого, одетого в неизменный синий тренировочный костюм. Будто понимал ее шутки. Будто обижался — как все — на глупые Женькины выходки. Будто ел, как все — а не с ложечки, прихватывая ее губами, как прихватывают протянутый палец жеребята. Будто из угла рта его тогда не тянулась вниз дорожка супа.

Он сидел — синей трикотажной горой — все время поблизости, если они играли на Женькином участке, и постепенно Ринка перестала его бояться.

Когда Женька кривлялась и выделывалась на своем бревне — Витька смеялся. Он поднимал верхнюю губу, трясся огромным телом в синем трикотаже и утробно мычал — а Ринке хотелось смеяться вместе с ним, просто оттого, что Витька смеется.

— Ге-еня, Ге-е-еня, — звал он жалобно, когда Женька снова отбирала у него его любимые деревяшки, которые он целый день с упоением крутил в руках — или еще хуже, дразнилась, — Ге-е-еня-а.

Женька подходила поближе.

— Ге-еня, а-аленькое а-амно-о, — растягивая слова, говорил Витька, и Ринке хотелось его защитить.

Как-то вечером Женька сказала:

— Пошли купаться в Ореховую бухту после обеда, без взрослых!

Плавать Ринка не умела. Совершенно. Но даже если б и умела, это ничего не изменило — Бабтоня все равно ходила бы вместе с ней и Ритой на пруд — присматривать «как бы чего не случилось».

Когда приходит пора идти купаться, Бабтоня берет кружевной зонтик с бамбуковой ручкой — кажется, кружево окунули в топленое молоко, — складную скамеечку и большую сумку со всякой всячиной: кремом от солнца, очками для подводного плавания, которые никому и никогда еще не были нужны, махровыми полотенцами (одно в полосочку, другое синее, с нарисованным парусником, Ринкино любимое), надувным кругом, совсем детским, в виде черепашки, и томиком Джека Лондона. Бабтоня шествует, как султан, под кружевным зонтиком-балдахином, по тропке, а впереди — тощими гусятами — бегут в купальниках Ринка и Рита. Добегают до пляжа и бросаются в воду у берега:

— Ай, не брызгай!

— Пр-рочь с дороги, куриные ноги!

А Бабтоня усаживается на берегу, грузно опускается на складной стульчик, так что его почти не видно, и почитывает про Белого Клыка, изредка взглядывая туда, где до посинения плещутся Рита и Ринка.

Когда Ринка — зуб на зуб не попадает, губы белые, кожа покрыта плотной сеточкой мурашек — выбегает погреться, Бабтоня закутывает ее в синее махровое полотенце и говорит ласково:

— Паршивый поросенок Петровками мерзнет.

Если Бабтоня занята — готовит окрошку или как раз подвязывает розы, — то посылает вместо себя деда Толика. Так что убежать на пруд с Женькой и Рудиком ничего никому не сказав, — было даже не хулиганством. Безумием.

Ринка думала об этом весь вечер и полночи — ворочалась в кровати, вздыхала, глядя в темный потолок, расчерченный полосочкой лунного света, пробивающегося сквозь занавески, пополам. Проснулась ни свет ни заря — и думала снова. Ей страшно хотелось стать такой же, как они, сразу стать лучшим другом. И если для этого нужно убежать на пруд, ни словечка не сказав Бабтоне, — она готова.

Потом-то, когда все пройдет как надо, она Бабтоне все расскажет и разъяснит, что ее уже можно отпускать купаться одну.

Ринка маялась из-за этого все утро — Женька с Рудиком спали, да и чего им вскакивать ни свет ни заря, для них-то пойти на пруд без взрослых дело плевое.

Вот дед Толик — совсем другое дело. Он, казалось, вставал вместе с птицами и уже разводил в большом ведре какое-то очередное удобрение.

— Доброе утро, птичка, — кивнул ей дед Толик и принялся укладывать огромные кусты с комьями земли, облепившей корни, на зеленую одноколесную тачку. — Вот пересаживаю в лес люпины. А еще — купальницы.

За домом деда Толика аккуратными рядами, как в оранжерее, толпились справа люпины слева — купальницы, похожие на крохотные золотые розы.

Земля вокруг купальниц заросла густым мхом — «чтобы им уютно было».

— Люпинов и купальниц осталось в наших краях очень мало — люди их почти извели, — пояснил дед Толик. — Когда-то тут везде были люпиновые поля. Потом дали участки, и цветы перекопали. Последнее поле оставалось у сторожки — с редкими розовыми и белыми кустами. Ну а несколько лет назад и там продали землю под участки.

— Вот гады! — обозлилась на неведомых противников люпинов Ринка.

— Да ну, — усмехнулся дед Толик, — искать виноватых — пустое занятие. Я выкопал несколько кустов — они у меня разрослись, и теперь можно засадить лесные поляны.