Нина Раковская - Мальчик из Ленинграда Страница 17

Были у нас и другие невзгоды. Многие ребята не могли привыкнуть к тому, что нам выдавали по два кусочка сахара на день. А другим не хватало хлеба. Продукты тогда раздавали везде по карточкам.

Кто жил в детдоме до войны, рассказывал, какие сдобные пироги с курагой пекла повариха тётя Феня. Как после обеда оставались нетронутые мягкие, пышные буханки хлеба и ребята отказывались от супа. Теперь мы всё съедали дочиста и даже вылизывали ложки, всё казалось нам очень вкусным! Особенно трудно было в первую зиму, когда фашисты заняли Украину, Белоруссию и не дали собрать урожая. У нас был свой огород, но всё же овощей не хватало: столько ребят съехалось в детдом. И мы задолго до обеда хотели есть, а в спальне постоянно кто-нибудь начинал разговор про вкусную еду.

— Моя мама, — рассказывал Партизан, — умеет делать вареники — оближетесь! С творогом и с вишнями. А с картошкой и луком такие вкуснющие, что один командированный москвич упрашивал каждый день кормить его такими!

У нас слюнки текли от этих разговоров. А Партизан, войдя во вкус, описывал, как его мама маринует вишни и сливы и варит жирные куриные супы. Тогда Славка, особенный любитель поесть, заявлял:

— Вы, ребята, как хотите, а я после детдома пойду в повара. Есть буду целый день. И на ночь под подушку класть кусок жирного окорока. Вот будет жизнь!

Осип Петрович знал, что нам приходится трудно. Он часто говорил:

— Ребята, всегда помните, что в первую очередь страна всё даёт вам, детям. Детям и фронту. Но всего у нас в обрез. Настанет время, и опять будет изобилие. А пока давайте будем терпеливые, честные и бережливые.

Каждый из нас поочерёдно бывал хлеборезом, делил сахар. И считалось большим позором, если хлеборез не выдержит и отрежет от чужого пайка ломтик или отгрызёт от кусочка сахара.

Так случалось со Славкой. Когда он бывал дежурным и носил больным ребятам в спальни хлеб и сахар, он незаметно откусывал кусочек сахара и отламывал корочку хлеба. Это было нечестно — всем тогда хотелось есть! И притом ещё дежурным полагались хлебные крошки и сахарная пыль из пакета.

Я помню, как было трудно мне.

В Ленинграде до войны я был страшный сластёна. Иногда я менял у Партизана свой хлеб на кусочек сахара. Партизан не любил сладкого и с удовольствием уступал его мне.

Раз Садыков это заметил и запретил меняться.

— А почему нельзя? Мы же честно!

— Доктора говорят, что у человека должно быть всё — и хлеб и сахар. А если ты потакаешь своему вкусу, ты обижаешь организм и можешь заболеть.

Садыков нас не убедил. Мы решили, что ему только семнадцать лет, он не врач. Но Славка всё равно от нас не отставал. Однажды, заметив, что я не съел свою горбушку, он после обеда стал ходить за нами по пятам. И так надоел, что Партизан сказал:

— Уйди, шпион!

— А вы — менялы…

И с тех пор к месту и не к месту стал дразнить нас «менялами». Это обижало нас, нам стало ещё трудней меняться, хотя мне ужасно хотелось сладкого, а Партизан был не прочь съесть лишний кусок хлеба.

Всё это я вспомнил потому, что Славкин характер мог взбесить человека. И, если вовремя не удержаться, наделаешь много глупостей. Так и случилось со мной.

Санобработка

В тот день привели новенького.

Когда утром я вышел во двор, под деревьями на скамейке я увидал мальчика в тёмно-красной девчачьей кофте, рыженького и на вид очень смирного. Обычно новенькие всегда садились на скамейку под деревьями. Наверное, потому, что тут человека меньше было видно. Мы привыкли к этому. Но, когда я увидал рыжего мальчишку на скамейке, мне стало жалко его — я вспомнил свой первый день в детдоме, подошёл к нему:

— Здорово! Откуда?

Мальчик ответил:

— Из Белоруссии…

— Долго ехал?

Подбежал Славка, и мальчик замялся.

— Я немного в Казани пожил. Потом в Свердловске… И в Актюбинске…

— Ага, беспризорничал! Из детдома убегал, — сразу догадался Славка. — Что ж, не нравится в детдоме?

— Не нравится… Воспитатели злые.

— А у нас, думаешь, добрые? — засмеялся Славка. — Злые как черти. А вожатый бешеный. Ко всем пристаёт. Честно тебе говорю.

Славка нарочно стращал новенького или в самом деле так думал, не знаю. А новенький с таким вниманием слушал его, что даже рот раскрыл.

— Юлька! Семёнов! — позвала меня тётя Оля.

— Ты его не слушай, — начал я, — он у нас врун страшный…

— Юлька! — опять позвала тётя Оля. — Кому говорят! У нас сегодня санобработка. Ты дежурный. Иди сюда.

Я побежал к тёте Оле. Новенького я сразу понял. Догадался, что он из породы чересчур чувствительных. Если попадёт такая девчонка в детдом, то она по всякому поводу целую неделю плачет, а девочки её утешают. Ну, а чересчур чувствительные мальчики в детдоме обычно не уживаются и бегут.

Во дворе стояли арбы. Партизан запрягал в них осликов, а ребята таскали из спален матрацы, одеяла и подушки и складывали их на арбы. Это был наш самый нелюбимый — санитарный день, когда мы отправлялись в баню и везли с собой постели и бельё в санобработку. Во время войны всегда начинаются всякие болезни, и, чтобы убить всех микробов, нашу одежду, матрацы и одеяла каждый месяц прогревали в бане едким горячим паром.

Сегодня и был назначен такой канительный, санитарный день.

Тётя Оля заворчала на меня, когда я вошёл в бельевую:

— Пожаловал, господин хороший! Почему сразу не слушаешься? Обязательно нервы надо потрепать старому человеку?

Весело покосилась на меня и сказала:

— Получай обмундирование!

И подала мне новёхонький военный френч защитного цвета, военные бутсы и военную фуражку.

Я ахнул от неожиданности.

— Нравится? А пальто с девчачьими пуговицами тут оставишь. Помнишь, как надулся на меня за него?

Я был так доволен, что засмеялся от радости. Бутсы были жёлтые, блестящие. Таких ни у кого не было. Вот фуражка у Славки такая же, но мой козырёк лучше. Ну, а френч был настоящий фронтовой. Я нарядился и отправился к зеркалу. В бельевой висело большое зеркало.

— Ишь ты, франт, малиновый кант! Прямо к зеркалу! — засмеялась тётя Оля. — Ладно, носи на здоровье. Только, если пятнышко посадишь или клок вырвешь, несдобровать тебе. Всё отберу. Понял?

Я не слушал тётю Олю и вертелся перед зеркалом. Она стала торопить меня.

— Вот тебе узелок. Тут на всех по куску мыла. В санобработке отдай Садковый. Только торопись, а то всю баню задержишь. Теперь снимай френч. В баню пойдёшь во всём старом.

Я бросил на сундук пальто с девчачьими пуговицами — прощай, любезное! — взял из рук тёти Оли синий узелок с кусочками мыла, прижал к груди новенькие бутсы, надел на голову фуражку.

И во френче, счастливый, выскочил во двор.

Тётя Оля кричала мне вслед свои нотации.

Ослики уже выезжали с матрацами и одеялами из ворот. На последней арбе, высоко на подушках, сидела, как белка в гнезде, Зорька.

— Юлька! — крикнула она. — Садись ко мне! Подвезу.

Но я мчался в спальню.

Спальня была пустая, и я решил примерить бутсы. Они пришлись в самую пору. Тогда я поправил на голове фуражку и зашагал в бутсах по спальне.

«Чем не военный? — думал я. — Встретит кто-нибудь на улице, подумает: это с фронта приехал мальчик. Юный разведчик. Или партизан! Сын полка…»

Я опять прошёлся по спальне из конца в конец. Здорово! Признаюсь, я всегда немного завидовал Ване, его пилотке, даже култышке в марлевой повязке. Я любил примерять его пилотку. Ведь сколько раз прохожие нас останавливали на улице и спрашивали у Партизана:

«Ты, сынок, военный?»

Один раз командир даже отдал ему честь.

Но особенно хорошо, что такой костюм я получил сегодня. Наши детдомовцы собирались нести подарки в подшефный госпиталь. В столярной мы наделали трубок, коробок, а девочки связали шерстяные носки и вышили кисеты. В госпиталь детдомовцы ходили каждый месяц, но я там ни разу не был.

Теперь заявлюсь в полной военной форме.

Я спрятал старую рубашку с молнией под подушку, засунул под кровать рыжие, с ободранными носами ботинки. «Не сниму френча. Пройдусь в нём по городу»…

Тут я вспомнил эту канительную санитарную обработку, схватил узелок с мылом и выскочил из спальни.

Зелёный петушок

Только я вышел из нашего узкого глиняного переулка в соседний, как оттуда потянуло таким душистым сильным запахом, будто весь переулок надушили духами — много флаконов пролили на землю, на заборы.

Это цвели сады. Они зацвели три дня назад. Наши ребята уже бегали смотреть на них и принесли несколько веток с пушистыми розовыми цветами. Я с ними не ходил. И, когда завернул за угол, мне показалось, что я попал в волшебный сад.

Из-за серых глиняных заборов поднимались воздушные розовые облака цветов. На одних деревьях шапки из цветов были густо-розовые, на других чуть желтоватые. А там — почти белые. Это цвели персики, урюк, яблони, так буйно, как в сказочной цветочной стране. Красота какая! «Если бы мама увидала! — подумал я. — Поставить бы такой букет нам в Ленинграде на стол…» В это время по лицу меня ударила ветка и упала на землю. Я поднял её, обернулся и на заборе увидал Славку.