Полиен Яковлев - Первый ученик Страница 18

Такую черту у Лобанова как-то заметил Швабра. Заметил и стал ставить хорошие отметки. Лобанов не был умен и сразу не понял причины такой неожиданной щедрости. Разобрался он в этом позже.

Однажды Швабра вызвал его в учительскую и сказал с глазу на глаз:

— Вы хороший ученик, Лобанов.

Лобанов сузил крысиные глазки.

— Я на вас очень надеюсь, — продолжал Швабра. — Вы могли бы быть примером в классе, в особенности же по поведению. Да, по поведению…

Лобанов молчал.

— Вот скажите мне, — спросил Швабра, — кто на днях на уроке географии налил лампадного масла в чернильницу, которая стоит на кафедре? Ведь вы знаете.

Уж кто- кто, а Лобанов, разумеется, знал. Только вопрос Швабры его удивил несказанно. Как же можно не знать того, что является секретом в классе? А если Швабра не знает, то это даже странно. Всегда и все можно узнать. Но Лобанов не из тех, кто делится своими мыслями, чувствами, наблюдениями. Поэтому он и Швабре ничего не ответил, только чуть приподнял верхнюю губу и показал белый зуб.

Швабра ждал. Видя, что Лобанов не расположен к откровенностям, попробовал подойти к нему иначе.

— Вы, — сказал он, — пример хорошего поведения, но учитесь, должен признаться, неважно. Хотя у вас по моим предметам четверки, но это еще не значит, что вы на четверку знаете. Правильно?

Лобанов молчал.

Швабра встал и сказал решительней:

— Вам по-настоящему следует ставить двойку, а если я вам ставил четыре, так я полагал, что вы это сумеете заслужить полной своей откровенностью. Я вас спрашиваю, а вы молчите, как эта дверь, как этот стул, и вообще как истукан.

Лобанов струсил. Понял: Швабра гневается. Шутки плохи. Однако все же молчал.

— Так вы не желаете ничего говорить о том, что у вас делается в классе? — поставил Швабра вопрос в упор. — Подумайте…

Лобанов показал второй зуб и забегал глазками по учительской. С любопытством рассмотрел все, запомнил, где что стоит, но только так, для себя, а не то чтобы для какой-нибудь цели…

Не дождавшись ответа, Швабра сказал ему грубо:

— Идите. Вы мне не нужны.

И с досадою пожал плечами.

Лобанов поспешно вышел.

И с того дня четверки по-гречески кончились. Но Лобанов все-таки не сказал никому ни слова о своем разговоре со Шваброй.

Но иногда Лобанова неожиданно обуревала жажда хоть чуточку разгрузиться от накопившихся секретов. Тогда он прибегал к любимому способу — писал тайные записочки. Так недавно он послал три записки — Амосову, Самохе и Швабре.

Амосову он написал:

«Эй, ты, сообщаю — против тебя заговор. Знаю наверняка. Медведь, Коряга, Мухомор и Самоха хотят тебя спихнуть с места первого ученика. Ха-ха! Как ты себя чувствуешь, зубрилка?

Твой таинственный друг

Серая маска»

Самохе он подкинул такую записочку:

«Амоська знает ваш секрет. Эх, вы, остолопы!

Ночной глаз».

А Швабре написал следующее:

«Афиногеша! Твоему Амоське хотят подставить ножку. А знаешь, кто? Мухоморчик. Смотри в оба до самого гроба. Ку-ку!

Кусачая муха».

Результаты лобановских записочек сказались быстро.

Амосов показал записку отцу. Тот поморщился и спрятал ее в жилетный карман. Когда пришел в гости Швабра, ему сейчас же показали записочку.

Швабра вспомнил и ту, что получил сам. Сказал Амосову:

— Не обращай, Коля, внимания. На завтра повтори двадцать второй параграф. Я спрошу тебя. А Токарева, или, как он там у вас называется, Мухомора, не бойся. Я ему тоже задам вопросики…

Вдруг Швабра повеселел.

— Такие, — сказал он, — задам вопросики, что дыбом встанут его волосики. Хе-хе!..

И довольный своей остротой, он потер руки и, обратясь к Колиной маме, сказал:

— Быть учителем, да еще и наставником… Что за комиссия, создатель, быть, вот, как я, преподаватель! Хе-хе!..

Швабра давно был влюблен в свои способности говорить рифмами. Сказал:

Ах ты Коля, Коля-свет,Урок выучил иль нет?

И, щелкнув пальцами, он крикнул:

А теперь долой делишки,Сядем мирно за картишки.

Колины папа и мама расхохотались. Мама сказала льстиво:

— Афиноген Егорович, вы замечательно способный человек. Вы прямо неподражаемы. Почему вы не пишете? На вашем месте я написала бы целую книгу.

Швабра ответил скромно:

— Как знать. Может быть, и пишу. Некогда. Обуреваем, но некогда.

— Ну вот, видите, — всплеснула руками Колина мама. — Прочитайте, пожалуйста, хоть что-нибудь из ваших произведений.

— Что вы, что вы! Избавьте, помилуйте, — кокетливо сказал Швабра. — Какой я поэт!

Однако он скоро уступил настойчивым просьбам и, став в позу, продекламировал:

Белеет парус на простореВ прозрачной дымке голубой.Сверкает жемчугами море,Волна…

— А я знаю, — перебил Коля. — Это похоже на «Белеет парус одинокий…»

— Николай! — одернул его отец. — Тебя не спрашивают…

А когда Швабра закончил чтение своего стихотворения, мама сказала:

— Очень, очень хорошо, Афиноген Егорович, да вы прямо Лермонтов.

— Ну-ну, оставьте, — гордо улыбнулся Швабра. — До Лермонтова мне далеко. Одно только могу сказать: не вольнодумец я. У Лермонтова говорится: «А он, мятежный, ищет бури…» «Мятежный…» Звучит это, конечно, красиво, но…

Швабра задумался, прошелся по мягкому ковру, остановился и сказал решительно:

— Да… В молодости и я многого не понимал, увлекался…

— А теперь? — осторожно спросила Колина мама.

— Теперь? Прозрел. Мятежи и бури — это, знаете ли, пахнет революцией. А что такое революция? Это испорченная фантазия, пыл незрелого воображения. Я — за твердые и незыблемые устои нашего государства. В этом, и только в этом вижу я благополучие Отечества. Я служу, получаю приличный оклад, я слуга государя и верный страж его престола. Роль скромная, но я ею горжусь.

— И я, — сказал Коля. — Я тоже люблю царя и царицу. А Мухомор у нас в классе про царя всякие гадости говорит.

Коля прекрасно помнит, что про царя говорил не Мухомор, а Самоха, но теперь он нарочно свалил это на Мухомора, так как именно он, Мухомор, а не Самоха, являлся его соперником в борьбе за первое место в классе.

— Да? Какие же гадости говорит Мухомор про царя? — нахмурясь, спросил Швабра. — Расскажи, расскажи.

Коля замялся:

— Да он говорил, будто царь совсем не думает о народе, а только балы устраивает, что он курносый, и всякую другую гадость говорил он о царе. Говорил, будто царь только и знает, что казнит революционеров, что в Петропавловской крепости людей до конца жизни в глубоких подвалах держат.

— А еще что? — насторожились и Швабра, и Колин папа.

— Больше ничего. Я…

Вдруг в прихожей раздался звонок.

— Ага, партнеры! — обрадовался Швабра. — Прекрасно, прекрасно. «А в ненастные дни собирались они часто…» Помните это место у Пушкина? Прекрасно писал Пушкин. Хотя тоже был из вольнодумцев…

Недаром государь нередко грозил ему пальцем и говорил: «Пушкин, не забывай, что ты…» Государь не договаривал, а Пушкин очень обижался. Он догадывался, что государь намекает ему на родство с арапом Петра Великого, а для него это был нож острый. Даже хуже.

Поболтав еще о том о другом, Швабра, Колин папа и подоспевшие к тому времени гости уселись за карты. И за картами Швабра был весел, как никогда, все время пощелкивал пальцами и старался говорить рифмами. Выходило плоско, неостроумно, но Коля, стоя за его спиной, каждый раз разражался громким хохотом и бежал к маме передавать Швабрины прибаутки.

— Мама, знаешь, папа сказал: «Пики», а Афиноген Егорович в ответ: «Хоть картишки у вас и пики, но козыришки невелики». Ха-ха! Правда, ловко?

— Отстань, — говорила мама, — ты мне надоел. Ничего тут остроумного нет.

— Но ведь ты же сама восторгалась стихами Афиногена Егоровича.

— Нисколько не восторгалась. Ты, Коля, не понимаешь приличий. Раз человек читает стихи — надо сделать вид, что тебе они очень нравятся. Это простой акт вежливости. Так принято в хорошем обществе. А вообще ты не вертись в гостиной, иди к себе и учи уроки.

— Я уже выучил. Я пойду на кухню играть с Варей в карты.

— Ну, это ты оставь. Во-первых, Варя занята, она готовит стол к чаю, а во-вторых, что это за манера играть в карты с прислугой?

— Но если мне скучно?

— Почитай что-нибудь…

— Фу, надоело читать.

И пошел Коля слоняться без дела по комнатам…

Иначе отнесся к подброшенной записочке Самоха. Прочитав ее, он рассердился.