Иштван Фекете - 21 день Страница 18

Затем он принялся потихоньку одеваться, чтобы не разбудить больную, но в таких предосторожностях не было нужды, поскольку постель Маришки он обнаружил застеленной по всем правилам, а саму больную — беседующей с поросенком: Маришка уговаривала его не ковыряться в отрубях, а есть да жирку набираться.

Йоши Куругла покачал головой — восхищенно и не без укоризны, к которой примешивалось и некоторое беспокойство.

— Маришка, я рассержусь на тебя…

— Ах, Йошка, мне все одно — работай я, не работай — поясница болит, а ты так крепко спал, думаю, дай пока накормлю поросенка… Принеси мне шаль, Йошка, я ее на постели оставила.

— Экое легкомыслие! — сказал Йоши строгим тоном и даже идя к дому продолжал укоризненно качать головой. Однако первым делом он взялся не за шаль, а за бутылку и хлебнул глоток королевского напитка, чувствуя, что для вчерашнего блаженного состояния ему явно кое-чего не хватает.

Маришка, принимая из его рук шаль, почувствовала слабый запашок, и это заполнило ее душу удовлетворением и чуть ли не торжеством, которое, однако же, оказалось преждевременным: дядюшка Йоши сам похвастался, что уже дважды успел приложиться к подаренной бутылке. Маришке больше пришлось бы по нраву, вздумай дядюшка Йоши от нее таиться или стесняться своей слабости. Ну, а если бы он, побаиваясь, что его могут оговорить, долил в бутылку воды, то дал бы обрадованной Маришке лишний козырь…

Однако эти ее мысли пока что остались незавершенными, как в нескончаемом ковре торчат нити, за которыми должен последовать ряд закрепляющих узелков. Но скрытую досаду необходимо было на ком-то выместить…

— С поросенком нечего больше тянуть, Йоши!

— Ты так думаешь?

— Плохой он едок, только зря еду носом ворошит. Толще, чем сейчас, он уже не станет.

— Я думаю, что мог бы он еще жирку нагулять… Да и погоду бы выждать похолоднее.

Лицо Маришки приняло страдальческое выражение; она протянула назад руку и ощупала под шалью поясницу и ее существенное продолжение.

— Йошка, неужто я тебе вреда желаю?

— Ну что ты, голубушка!

— Ежели завтра он не станет есть лучше, значит, пора резать!

— Резать так резать! Днем раньше, днем позже — не все ли равно…

Маришка подняла глаза к небу, словно на затуманенном осеннем небе был разостлан некий календарь.

— Сегодня у нас вторник… может, в субботу?

— Верно говоришь. Вдруг он до тех пор одумается… да и тебе, глядишь, полегчает…

Маришка и дядюшка Йоши повернули от хлева прочь, а маленькие поросячьи глазки словно с тревогой смотрели им вслед.

А тем временем в полном своем великолепии засиял поздний ноябрьский день, где-то закаркали вороны, но в их карканье пока что не слышалось привычных зимних жалоб на голод, ведь нежные нити паутины еще колыхались на деревьях, а черное или серое оперение надежно хранило тепло — так согревает нас приятное чувство сытости вблизи костра, на котором опаливают свинью.

Должно быть, подобные чувства испытывал и Цин-Ни, который дремал на толстой виноградной лозе, обвивающей беседку; расположился он в тени, ведь мыши инстинктивно избегают яркого освещения, отнюдь не делающего реальность еще более реальной. Лакомый кусочек на свету не станет ни больше, ни вкуснее, ни доступнее, хотя и виден лучше… Но лучше виден и тот, кто желает им разжиться, — и это обстоятельство является решающим.

Не так давно, к примеру, упал на крышу запоздалый орех и подпрыгивая покатился вниз, но в конце концов отскочил так далеко, что Цин-Ни даже перестал смотреть ему вслед. Зато когда из-за угла давильни вдруг появилась огромная крыса, Цин-Ни уставился на нее во все глаза, при этом сжавшись от ужаса в комочек, чтобы стать как можно меньше.

Цин-Ни еще ни разу не доводилось видеть крысы, но он явственно чувствовал, что этот гигант означает для него смертельную опасность. А кроме того — хоть и не столь явственно — он чувствовал, будто опасность угрожает его дому, гнезду, удобству и покою, — словом, всему, что вместе взятое означает жизнь.

Крыса ползком пробиралась вдоль стены — медленно, принюхиваясь, часто замирала, настороженно обследуя каждую щелку в этом незнакомом месте. У двери она задержалась подольше, втягивая ноздрями запах дома, и даже привстала на задние лапки, пытаясь определить, подойдет ли ей для жилья это новое место. Но в это же самое время возле орехового дерева настороженно приподнялось еще какое-то существо в коричневой шубке и белом жилете, и сердце Цин-Ни похолодело, потому что этого зверька в белом жилете ему доводилось видеть за кровавой работой…

Зверек в коричневой шубке и белом жилете был лаской, которая подобно змее ползла среди опавшей ореховой листвы, подбираясь к крысе. Нежданная пришелица принялась обгрызать уголок двери, когда ласка вдруг метнулась тенью и очутилась у нее на спине и, прежде чем крыса успела сделать хоть какое-либо оборонительное движение, острые зубы ласки сомкнулись у нее на загривке.

Крыса пищала, визжала, извивалась, билась, пытаясь высвободиться, однако даже пиявка не присасывается к своей жертве и черепица не припадает к крыше так плотно, как этот маленький кровожадный хищник, брюшко которого заметно округлилось от крови, которая совсем недавно бурлила жизненной силой и беспокойным инстинктом переселения, кипела отвагой и безудержной жестокостью, пока текла в жилах бродячей крысы, превратившейся сейчас в бездыханную падаль.

Через несколько минут ласка медленно выпустила свою жертву и не спеша исчезла среди палой листвы.

Цин-Ни достаточно насмотрелся, чтобы начать осторожное отступление к окну, за которым находился его дом, где была пища и… да-да, не удивляйтесь! — питье, и все эти блага крыса теперь не могла у него похитить.

Оставлять мыши впрок еду и питье было идеей священника, который, как-то указав на объедки, заметил, что негоже уносить покойника с кладбища домой, то бишь остатки пищи лучше высыпать на лежень. И — раз уж он затеял это дело — священник отчистил песком коробочку из-под гуталина и наполнил ее вином.

— Сало соленое, — пояснил он, — и мышонку пить захочется. А в этой посудине он не захлебнется.

— На твоей совести будет грех, если он пьяницей станет, — заметил почтмейстер.

— Если у человека желудок в порядке, то из него никогда пьяницы не получится, он всегда меру знает. А мне думается, что у нашего приятеля желудок в полном порядке. Верно, Йоши?

— Уж это точно, — задумчиво проговорил бывший железнодорожник.

Однако в данный момент Цин-Ни не помышлял ни о еде, ни о питье. Сейчас для него самым важным было добраться домой. Ведь стоит зазеваться или хоть на миг ослабить внимание, и домой вообще не попадешь, а тогда, спрашивается, какой прок строить планы?

Путь к окну пролегал через голую, без листьев, ветку, и ветка эта была залита ярким потоком солнечных лучей. Стало быть, поспешность тут могла оказаться только во вред. Цин-Ни остановился на границе света и тени и замер, казалось бы безо всякой причины; не похоже было, чтобы он как-то особенно насторожился, хотя каждым своим нервом он был настороже, и глаза его улавливали малейшее движение вокруг. И лишь вверх Цин-Ни не смотрел и голову не поднимал кверху, по обычаю всех мышей, которые довольствуются тем, что видят перед собой и по сторонам. Вот вам и причина того, что они оказываются беззащитны перед нападением сверху.

Цин-Ни уже готов был продолжить путь, когда до слуха его донесся какой-то шелест. Мышиные усики всколыхнула воздушная тень, и чьи-то острые когти цокнули, хватаясь за толстый сук орехового дерева: мощный сарыч сложил крылья, намереваясь отдохнуть тут. Цин-Ни — крохотный серый комочек на толстой лозе — затаился не шевелясь; правда, находясь в тени, он чувствовал себя в относительной безопасности, однако близость столь крупного врага наполняла его гнетущей тревогой.

Сарыч несколько мгновений недвижно приглядывался, нет ли вокруг чего подозрительного, а затем, успокоившись, принялся чистить перья, однако его суровые желтые глаза не утратили своей бдительности; даже каждый пожелтевший листок, пикировавший на землю, он провожал взглядом. Чуть погодя он еще плотнее прижал к туловищу крылья, словно готовясь вздремнуть, но тут, должно быть, что-то увидел на земле, потому что глаза его блеснули, тело распрямилось и напряглось, и, едва раскрыв крылья, он камнем ринулся вниз.

Напуганный этим его движением, Цин-Ни стремглав пронесся по ветке и сквозь выбитое в оконном стекле отверстие чуть не вверх тормашками свалился на подоконник. Однако на бегу он успел заметить, как крылья мощной птицы, тормозя падение, распростерлись над самой землей, и в когтях у сарыча забилась все та же ласка.

Зато мыши было уже не углядеть, что этим первым и единственным рывком жертвы все кончилось: ласка безвольно поникла, и ее гибель совсем не напоминала предсмертных мучений крысы, из которой жизнь уходила постепенно, вместе с кровью. А в следующее мгновение ласка взлетела, чего при жизни с ней никогда не случалось. Правда, лететь ей пришлось недалеко — все на тот же ореховый сук, куда она прибыла уже в качестве не ласки, а птичьего корма, и через несколько минут на суку остался лишь пообедавший сарыч, который, полузакрыв глаза, погрузился в дремоту.