Мне ли бояться!.. - Александр Анатольевич Трапезников Страница 18

в правительство только худых брали, не так тошно было бы смотреть. А то в телевизор не вмещаются. Незаметно для себя я уснул. Сплю я очень крепко, можно мотоцикл в комнате заводить. И практически без сновидений. Но не в этот раз. Снилось мне что-то нехорошее, тревожное. Нет, сначала было все нормально: я шел с Полиной по Арбату, и она захотела сфотографироваться с огромным Микки-Маусом. Только она обняла его, а фотограф приготовился щелкнуть, смотрю: сапоги у Микки-Мауса больно знакомые. Ба! Да это же тимуровские галоши, а он сорвал маску и хихикает. И тычет меня пальцем в живот. Потом Полина вдруг исчезла, и я стою около своей палатки, за деревом, словно прячусь. От кого? Рядом знакомый подъезд, хотя я знаю — он должен быть на другой улице, и из него выходят двое: Аслан и Леночка. Аслан держит ее за руку, крепко, улыбается и что-то говорит, а Леночка испуганно смотрит на него, ничего не понимая. Подкатывает машина, и они садятся в нее. Я хочу закричать, броситься, но что-то удерживает, какие-то когти вцепились мне в живот. А из багажника снова морда Тимура высовывается, и снова он хихикает. Тут я очнулся от боли.

Я сначала не сообразил, что происходит. Руки мои удерживались над головой, видно привязанные как-то к боковой стенке кровати, горела лампа, а на ногах у меня сидел Тимур с бритвой в руке и вырезал у меня на животе какую-то картину. Он хихикал, а глаза были совершенно сумасшедшие, наверное, полностью обкурился. И еще я увидел, дернувшись, что Димыч лежит, накрывшись с головой одеялом. Должно быть, и другие так. Я чувствовал себя довольно мокро от крови, а Тимур хихикнул и опять провел бритвой по животу. Не знаю, откуда у меня взялись силы и как я вырвал эту боковую стенку из пазов, но все это железо обрушилось на тимуровскую голову. Оба мы оказались под обломками кровати на полу, только он — без движения, а я — в кожаных наручниках, пропущенных через прутья стенки. Живот у меня был весь порезан, но, слава Богу, неглубоко, только подкожный слой. Тут наконец и Димыч высунул голову из-под одеяла, виновато и испуганно смотря на меня.

— Дай нож! — заорал я ему. — Перережь ремни!

Один из первокурсников подскочил и резанул по наручникам, попутно пустив мне кровь и на запястье. Идиот.

— Пластырь! — снова заорал я. — Кретины! Кто-нибудь даст пластырь или вату?

Пока они искали аптечку, я схватил свою рубашку и прижал к животу. Потом нагнулся к Тимуру. Голова его безвольно качнулась, но он вроде бы дышал.

— Сейчас перевяжу, — дрожащим голосом сказал Димыч, разматывая бинт.

— Да иди ты! — оттолкнул его я. — Сначала йод. У него бритва тифозная.

Я вылил на себя полпузырька йода, а потом меня залепили пластырем и перевязали. Надо было торопиться. В любую минуту сюда могли нагрянуть его дружки. Или сам Аслан. Я натянул одежду и побросал в сумку кое-какие вещи.

— Займитесь им, — сказал я, кивнув на Тимура. — И валите все на меня.

Потом выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице. Мимо охранников я прошел спокойно, даже улыбнулся.

— Куда ты, комендантский же час? — предостерег один из них.

— А ноги на что? — И тут я увидел, как из дежурной комнаты, позевывая, выползает тот самый верзила, что разбил зеркало в «Леди Гамильтон». Правая кисть у него была забинтована. Он, видно, плохо соображал, потому что уставился на меня, моргая стекляшками.

— А где же… — открыл он рот, не понимая, почему это я передвигаюсь без помощи костылей, а я насколько мог элегантно обогнул его и закончил фразу:

— Тимур? Прилег отдохнуть. Поторопись с опахалом, — и в следующую секунду уже был на улице, набирая скорость.

Свернув в переулок, я пошел медленней. Было три часа ночи. Живот жгло под бинтами, и я не знал — сочится еще кровь или нет? И насколько глубоко он во мне ковырялся бритвой? Судя по всему, не очень. Видно, решил выпускать кишки на десерт. Я вспомнил, как он лежал на полу со стеклянным взглядом, и мне это тоже не прибавило радости. К горлу подступила тошнота, и вообще я почувствовал себя паршиво, хоть сейчас падай и помирай. Главное, я не представлял, куда идти и что делать. Лучше всего было бы добраться до какого-нибудь подъезда и переждать до утра. Так я и решил поступить. Но только я свернул за угол, как напоролся на патруль, а в живот мне уперся короткоствольный автомат. Ну что им всем мой живот так понравился?

— А теперь медленно подними руки, — произнес один из омоновцев.

9

В камере уже сидели несколько человек, двое из них были крепко избиты. После того как меня обыскали и не нашли в сумке «стингер», меня отбуксировали в ближайшее отделение милиции, отобрали документы и затолкали сюда. Общество подобралось весьма порядочное, один даже оказался учителем музыки, решившим прогуляться перед сном. Он возмущался больше всех, а остальные были или напуганы, или подавлены.

— Когда же нас выпустят? — взвинченно спросил учитель.

— Когда разберутся, — отозвался кто-то туманно. Это означало: сиди и не рыпайся, все равно теперь ты весишь меньше смычка от скрипки. Захотят — сломают.

Я скромно сел в уголке и закрыл глаза. Осторожно сунув руку под свитер, я пощупал бинты: они были влажные и липкие. Потом я стал думать о Полине, представил ее лицо, улыбку, голос, словно бы она была рядом со мной и спрашивала: «Ну вот, как можно оставить тебя одного? Вечно что-нибудь натворишь. Давай собирайся, пошли отсюда», — и мне немного полегчало. Но когда я вспомнил все, что произошло, на душе вновь заскребли кошки. Что же теперь делать? Начинался какой-то новый этап моей жизни. А может быть, он уже давно начался, только я не заметил? Так или иначе, но теперь меня будут усиленно искать, чтобы расквитаться за Тимура. А места моего обитания известны: общежитие, училище, Марья Никитична, брат. Хреново, как сказал бы он в эту минуту. Ничего, ответил я ему, начиная дремать, как-нибудь выкарабкаюсь…

— Пшел вон отсюда, чтобы духу твоего здесь не было! — сказал мне майор в десятом часу утра, и я был ему очень благодарен.

— А я? — взвизгнул учитель музыки. — Я ж демократ!

— А ты посидишь, пока не разберемся, — оборвал его добрый майор. Не знаю, может быть, они будут разбираться с ним еще лет тридцать?

Я вышел из отделения, а ноги сами понесли меня к метро. Хотя они и здорово подкашивались, непонятно почему.