Ханс-Георг Ноак - По эскалатору вниз Страница 19

— Ласковые слова, нежность… Красиво звучит! Вполне возможно, тут есть какая-то сермяга. Но у меня на шее шестнадцать гавриков, а не один или два. Я не ухожу на работу и не возвращаюсь домой по вечерам, они целыми днями, за вычетом школьных занятий, вращаются вокруг меня. Они не выходят в один прекрасный день из переходного возраста, становясь, быть может, лучше, чем мы о них думали, нет, они просто выбывают, освобождая место для следующих. Переходный возраст становится хроническим состоянием. Нежность, ласковые слова? Поверьте, Винкельман, когда я только начинал тут работать, я иной раз испытывал сострадание к этим мальчикам, которые напоминали брошенных кутят. И я был готов просто обнять кого-то из них, дать выплакаться на моем плече. Советую вам: если в дальнейшем вы решите идти по этой линии — выкиньте подобные сантименты из головы. Не делайте этого! В нашей профессии приходится на каждом шагу ставить границы — себе и ребятам. Изматывающее занятие. А мне, как ни крути, пятьдесят три набежало. Силы уже не те, как у всякого, кто трубит на таком месте. Все время поступают новые ребята, и с каждым возникают все новые проблемы, которые я могу решать лишь в том случае, если установлю твердый порядок и буду его неукоснительно поддерживать. Таково реальное положение. Тут бесполезно распинаться, заливаться соловьем. Тут никакие ласковые слова, как вы говорите, не помогут.

Практикант согласно кивнул:

— Думается, я могу это понять. И все же попробую найти какой-то иной подход. Поступают все новые ребята. И с каждым у вас новые проблемы. Я бы. предпочел говорить так: у каждого из них свои проблемы. Здесь пролегает главное различие. Почему все это называется «социальное обеспечение»? Да, мы обеспечиваем ребят. У них есть питание, и даже неплохое. Они обуты, одеты и могут выходить на люди; им дается образование, хотя далеко не всегда такое, какое следовало бы. Но это все обеспечение. А опека? Как мы печемся о них? Вот попадает к нам парень, всегда считавший своего отца самым главным и лучшим, а теперь этот отец сидит в тюрьме за мошенничество.

У другого какие-то личные проблемы, связанные с переходным возрастом. Третий же вовсе стоял на стреме, пока отец и старший брат занимались грабежом. А еще кого-то все время дразнили, потому что он заикался и уступал другим в умственном развитии, пока вдруг не обнаруживал, что на кулаках ему равных нет. Не нуждается ли каждый из них в качественно иной опеке? В сугубо индивидуальном подходе? А что делаем мы? Стрижем всех под одну гребенку, устанавливаем границы, решаем за них все до последних мелочей, полностью лишая их самостоятельности, сбиваем в безликую массу. Да, мы стараемся не за страх, а за совесть и добиваемся своего. Но что же это за парень, который боится иметь собственное лицо? Вот каково реальное положение вещей, господин Шаумель. Вот что нам надо изменить, иначе вся наша система перевоспитания — одно лицемерие и обман, иначе в ней нет того смысла, о котором мы любим разглагольствовать. Она ни одному из ребят не помогает расти и мужать, а только лишь защищает остальных граждан от поступков тех, кого мы изъяли из общественной жизни и кого вернем обратно лишь при условии, что они перестанут быть свободно развивающимися существами, а превратятся в лучшем случае в односортные парниковые плоды. Это положение пора менять. — И после небольшой паузы он добавил: — Но такое впечатление, что тешить себя надеждами на этот счет пока не приходится.

За обедом господин Шаумель сказал:

— Йоген, не забудь, что сразу после еды ты должен отправиться к господину Катцу!

Все навострили уши. Шмель сказал «Йоген».

8

Вызов к господину Катцу чаще всего не сулил ничего приятного: Кот накладывал самые строгие взыскания, играл роль палочки-выручалочки, если воспитатель не мог справиться с каким-нибудь подростком. О переводе в другую группу также сообщал только господин Катц. С другой стороны, к нему вызывали и в тех случаях, когда должны были объявить о предстоящем освобождении.

Для Йогена ситуация была яснее ясного. Направляясь к зданию администрации, он ничего хорошего не ожидал. Страх и упрямство боролись в нем, когда он входил в приемную.

Практикант заполнял статистические карточки; он взглянул на Йогена чуть ли не сочувственно, ткнул большим пальцем на дверь за своей спиной и сказал:

— Давай загребай! Шеф тебя уже ждет. Ни пуха!

Господин Катц, полупривстав со своего кресла, протянул Йогену через стол руку и указал на свободный стул. Потом порылся в кипе бумаг и писем, вытащил из нее несколько сшитых скрепками листков, неспешно проглядел их и только после этого взглянул на Йогена, который мысленно подготовил длинную оправдательную речь в связи с утренним боксерским восстанием, а теперь сидел совершенно обезоруженный. Но господин Катц начал разговор с неожиданности:

— У меня тут письмо, полученное от адвоката доктора Гернау. Самое главное я тебе сейчас прочитаю, чтобы ты понял, о чем идет речь. Доктор Гернау пишет: «За последние недели мой сын неоднократно получал письма от вашего воспитанника Юргена-Йоахима Йегера. Ваш воспитанник подбивает моего сына Акселя на то, чтобы тот содействовал его вызволению из специнтерната, который он характеризует в выражениях отчасти шокирующих, отчасти компрометирующих. Из некоторых формулировок, употребляемых в том или ином месте Йегером, можно вынести впечатление, что он ожидает от моего сына помощи в организации побега. Я потребовал от сына объяснений, призвав его говорить только правду, и в результате выяснил следующее: Аксель хоть и знаком — шапочно — с этим Йегером, однако же не находит объяснений тому факту, что ваш воспитанник адресуется именно к нему и, очевидно, еще рассчитывает на помощь указанного рода. Мой сын сказал мне, что не ответил ни на одно из этих писем и не собирается делать этого впредь. По моему настоянию он передал мне все до сих пор полученные им письма. Прилагаю их, дабы вы могли ознакомиться с ними, и хочу надеяться, что тем самым оказываю вам услугу. Был бы весьма признателен, если бы вы строго-настрого запретили вашему воспитаннику предпринимать любые попытки переписки с моим сыном. Вы не можете не понимать, что подобные личные или письменные контакты моего сына не могут быть мне безразличны, и я уверен, вы позаботитесь о пресечении оных в доступных вам пределах. С почтением…»

Господин Катц несколько секунд смотрел поверх письма, не выпуская его из рук, и смог убедиться, что Йоген потрясен и подавлен.

— Прочитал я и твои письма к этому Акселю и должен сказать: впечатление, которое сложилось у доктора Гернау, подтверждается полностью. При этом меня не особенно волнует в каких выражениях ты отзываешься о нашем доме: «собачий питомник» и «тюрьма» — далеко не самые крепкие из них. Но я не могу поверить, что ты и в самом деле едва знаком с этим Акселем. Случайному знакомому таких писем не пишут, не правда ли? Тут кроется нечто большее, лично я в этом абсолютно уверен, тем более господин Шаумель сказал мне, что в регулярных письмах к своей матери ты постоянно утверждаешь, будто тебе тут очень нравится и ты хотел бы остаться. Не хочешь ли ты мне толком рассказать, откуда ты знаешь этого Акселя Гернау и в каких вы были отношениях до того, как ты попал к нам?

— Нет.

— Не пойми меня превратно, Йегер. Мне важен не Аксель и тем более не улики против него. Я тебе хотел бы помочь, но сделать это могу лишь в том случае, если буду хорошо знать тебя и твои мысли. Ты сам себе только поможешь, если будешь предельно откровенен со мной. Разве это трудно понять?

Йоген упрямо мотнул головой, и господину Катцу достаточно было видеть на лице подростка застывшую маску, чтобы уяснить явную бесперспективность дальнейших расспросов.

— Ладно, как знаешь. — Он отложил письмо и снял с полки папку, на которой аккуратными черными буквами было выведено от руки: «Юрген-Йоахим Йегер». — Все собранное на сегодняшний день в твоем личном деле поистине не свидетельствует в пользу того, что с тобой можно говорить как с человеком разумным. «Упрям», стоит здесь, «недостаточно осознал», «не поддается педагогическому влиянию», «опасен для внутреннего и внешнего порядка в группе». Все это звучит не очень-то приятно, мне кажется. А ты что скажешь?

Он встал, обошел письменный стол и сел на стул, стоявший неподалеку от Йогена, у небольшого круглого столика.

— Кажется мне, — произнес он, — ты не совсем верно оцениваешь свое положение. Это впечатление еще более усугубляется твоими сочинениями, которые ты писал по заданию господина Шаумеля и где ни в одной строке нет ни малейшего намека на то, чтобы ты хоть что-нибудь осознал. Ты попал к нам по добровольному ходатайству о назначении надзора, иными словами — по просьбе твоей матери. Следовательно, она имеет право в любой момент прервать твое пребывание здесь, стоит ей только этого захотеть. Но если она женщина благоразумная, в чем я не сомневаюсь, то она, не посоветовавшись с нами, этого делать, разумеется, не станет. По некоторым выдержкам из личного дела, которые я только что зачитал, ты можешь и сам предположить, как мы к этому отнесемся, если она нас спросит. Или ты, чего доброго, полагаешь, что я со спокойной совестью мог бы рекомендовать твоей матери забрать тебя домой?