Любовь Воронкова - Село Городище Страница 2

Но Стенька не унималась:

– Ишь ты какой! Мы будем тащить, а ты есть будешь! Бросай, идем сейчас же!

Ромашка рассердился:

– А ты не командовай! Девчонка, а тоже командовает! Вот как щелкну сейчас!

– «Щелкну»! Не грози на грязи, прежде вылези!

Груня опять подтолкнула Стеньку:

– Да подожди ты! Помолчи!.. Мы ничего не командуем, Ромашка, – сказала она, – мы просто тебя зовем помочь. И всех ребят позвать надо – Федю, Леньку Козлика, Женьку Солонцова… Ромашка, позови ты их сам, а? А то они нас не послушаются… Да скорей, а то уж вон народ собирается!

Ромашка забил последний гвоздь.

– Идите собирайтесь сами-то. Без вас все сделаю, – проворчал он. – Так бы все и сказали сразу. А то ишь командирши какие явились!

– Ладно, делай, – сказала Груня, – а мы за Раисой пойдем.

Рыженькая, с крутыми косичками девочка Раиса не захотела вылезти из своего уголка возле глиняной печки за горном. В кузне было тесно, люди одевались, искали мешки, лукошки, ведра, дерюжки… Толкали друг друга, толкали девочек, кричали, чтобы кто оделся – выходил и не мешался здесь…

Дверь то и дело хлопала, впуская холодный сырой воздух в духоту кузни.

– Не пойду я! – слегка отдувая губы, сказала Раиса. – Куда это – на дождик-то!

– Только ты одна не идешь, – попробовала убедить ее Груня, – все идут. Потому что картошка всем нужна.

– А мне не нужна. Подумаешь! Что председателева дочка, то и будешь всех на дождик выгонять!

– А есть что будешь? – закричала Стенька. – Тебе есть тоже не нужно? Ты что, какой особый человек?

– Вот и особый. Не твое дело. Не пойду я мокнуть там…

– Да я на ее долю сама притащу, – примиряюще сказала Раисина мать, – пускай уж посидит дома.

– Вы, тетка Анна, только на свою долю притащите, – с обидой возразила Груня, – а две доли один человек притащить не может…

И, потянув за собой Стеньку, вышла на улицу.

Всем колхозом

Шли под моросящим дождем, по грязи, по сизому, набухшему водой снегу. Одеты были плохо – городищенские колхозники ничего не успели вытащить, когда фашисты жгли деревню. Кто в чем выскочил, тот в том и остался – в старых, пожухлых полушубках, в заплатанных одежонках, в которых только и ходили убирать скотину…

До самой смерти не забудут городищенцы тот день, когда стояли они среди улицы и глядели, как горит их добро, как занимаются огнем скотные дворы, житницы, амбары, как погибает их богатый колхоз. Немцы не подпускали их к избам и, деловито раздувая пожар, носили из дома в дом на вилах горящую солому, а колхозники глядели и молчали, неподвижные, оцепенелые. И не плакали в тот день. Не могли. А нет тяжелее горя, когда человек даже плакать не может.

Ничего у них не осталось: ни избы, ни скота, ни хлеба. И картошка вся попеклась в подполье во время пожара. Как пережили зиму – и сами не знали. Чем сеять поле, чем засаживать огороды – и придумать не могли.

И вот прислал район целую машину картошки! Да какой же дождь, какая грязь может нынче остановить их?!

Дома остались только больная Грунина бабушка и дед Мирон Телегин. Да еще в теплом уголке за горном сидела с тряпичной куклой балованная Раиса. А остальные ребятишки-школьники все до одного пошли за картошкой. Даже маленький Трофим потащился, надев сапоги деда Мирона. Его не хотели брать, уговаривали сидеть дома, даже бранили. Но Трофим никому ничего не отвечал, никого не слушал. Шел и шел себе вместе со всеми. Только поглядывал то на одного, то на другого своими круглыми голубыми глазами. Сапоги у него на ногах хлопали, и ноги разъезжались.

Ребятишки потешались, глядя на него. Особенно долговязый Женька Солонцов:

– Ребята, смотрите, у Трофима одна нога неправая! Так и норовит в сторону!

– Обе правые! – сказал Трофим.

Все засмеялись:

– Ах, обе правые! Значит, у тебя левой ноги нету?

Трофим хотел ответить, но своевольные сапоги его полезли один в одну сторону, другой – в другую, и он чуть не упал. Груня поддержала его.

– Как же ты картошку потащишь, когда сам еле идешь? Эх, ты!

А Ромашке очень хотелось командовать. Он кричал:

– Ать-два! Стройся!

И шагал впереди, воображая, что ведет полк солдат.

Но дорога была узкая, в колеях стояла вода, и ребята шли вразброд, шлепая и скользя по грязи.

– Сам стройся, – отвечала ему Стенька, – а нас ноги не слушаются!

Ребята шли бодро, весело и не заметили, как добрались до шоссе. Мокрый асфальт блестел издали, как темно-серая неподвижная река. Машина, словно в воде, отражалась в нем.

– Готовь мешки! – скомандовал Ромашка. – Готовь тару – ведра, кошелки, фартуки! Стройся!

Обратно шли молча. Было тяжело нести. И больше глядели под ноги, чтобы не поскользнуться да не рассыпать картошку в грязь. Шли друг за другом. Сзади всех шагал Трофим. Сапоги его совсем замучили. Но он тоже тащил узелок с картошкой.

Домой пришли уже поздно, в сумерках. Груня устала. У нее болели плечи от мешка с лямками. Как тепло, как уютно показалось ей в их убогом жилище, и какая сладкая свекла была в этот вечер за ужином, и каким мягким был матрац, набитый соломой!

А Грунин отец долго не спал.

– Ну что ж, значит, картошку посадим, – бормотал он про себя. – А как посадим? Пахать-то чем? И на чем пахать? Да, задача!

И вспомнились председателю прежние весны. Деревня, как улей, гудела. Сразу восемнадцать лошадей выходило тогда на поле. Тут навоз возят, там пашут, тут боронят, там яровые готовят, на гумне, под навесом, сортировка шумит с утра до ночи! Эх!

Курил, вздыхал. А потом снова:

– Уж как-нибудь да посадим. Придется поле лопатами вскапывать. Что ж теперь делать! Уж если весну упустим, то колхозу нашему крышка. Тогда разбредайся кто куда…

Поле сохнет

Отцовы слова испугали Груню.

…Разбредаться кто куда?

Как это – кто куда? Значит, пойдут все в разные стороны, в чужие деревни. Стенька, скажем, на Нудоль, Ромашка – в Петровское, Женька – в Грешнево… Сама Груня, может, куда-нибудь в Татищево…

Все разойдутся в разные стороны и больше не увидят друг друга. А Городище запустеет, зарастет бурьяном, иван-чаем. Иван-чай любит расти на пожарищах.

И дорога зарастет… И они со Стенькой не будут весной шлепать по воде, так чтобы брызги летели выше головы, и доставать из калужины желтые цветы. И летом не пойдут на вырубку за ягодами. И не будут играть в шалашике за огородом. Как они там играли, бывало! Там и сейчас все хозяйство цело – чураки вместо стульев, и стол из чурака, и посуда из глины в соломе спрятана…

Только деревья останутся – одни среди улицы. Да палисадники опять зацветут, пока их не заглушит крапива. Да еще пруд останется. Так же, как теперь, будет он светиться под солнышком, так же на закате стрижи, низко летая, будут чертить крыльями воду… А потом и он зарастет… И Городища больше не будет.

Груня вдруг заплакала.

Она плакала потихоньку. Но мать все-таки услышала и проснулась.

– Ты что?

– Не хочу разбредаться… Жалко мне!

– Чего жалко?

– Городища жалко!.. Мам, не надо разбредаться! Скажи, чтоб не уходили в чужую деревню!

Мать сказала ей серьезно, как взрослой:

– Никуда не пойдем. Все силы положим, а свой колхоз поднимем. Всем миром. Спи.

Мать никогда не говорила зря. И Груня сразу успокоилась, улеглась поудобнее и уснула.

Утром выглянуло солнце. И зашумела на улице весна. Хлынул поток из переполненного пруда и побежал по усадьбам, заполняя калужины. Зарокотали ручьи, защебетали птицы. Только петухи не пели, потому что ни одного петуха не было в Городище.

Груня встала рано и сейчас же вышла на улицу. Какая-то птичка щебетала на крыше.

«Ласточка, что ли? Или скворец?»

И Груня удивилась, увидев, что это поет самый обыкновенный воробей. Он сидел на гребне крыши и самозабвенно щебетал, и пел, и чирикал, и, словно скворец, встряхивал крыльями от счастья.

– Ах ты, милый! – сказала Груня. – Вот как обрадовался солнышку!

И ей самой захотелось не то запеть, не то запрыгать от радости, что наконец наступило тепло.

Через несколько дней солнце согнало весь снег.

И сейчас же задымились под солнцем бугры и выскочила зеленая травка, а на пожарище густо взошла молодая крапива.

Грунин отец почернел от заботы. Ходил по соседним колхозам – не дадут ли лошадей. Но и в одном и в другом колхозе сказали:

– У самих сев. Отсеемся – дадим.

И обижаться было нельзя – после немцев мало осталось лошадей в колхозах, сами не знали, как управиться.

Может, в десятый раз побежал городищенский председатель на машинно-тракторную станцию. Его высокая, жилистая, чуть согнутая фигура намозолила глаза трактористам. Станция была разорена. Со скрипом и скрежетом собирали там тракторы, отыскивали и добывали части. Торопились к весне. Но разорить легко, а построить трудно. Касаткину обещали: как только сможет хоть один трактор выйти в поле, так прежде всего прислать в Городище. Может, через недельку, может, через две…