Андрей Упит - Пареньки села Замшелого Страница 2

Первый из них — Старый Валун на лугу в низинке, до половины уже вросший в землю. Однажды кто-то вздумал его расколоть и даже выбил на спине старца глубокую борозду, но потом, как видно усовестившись, оставил его в покое… Когда в погожий денек вскарабкаешься на спину этого великана, так и хочется растянуться на теплом, нагретом солнцем мшистом ковре и все расспрашивать, расспрашивать… А какой он рассказчик! Не беда, если и вздремнешь, — этак еще лучше слушать его рассказы.

Второй старожил Замшелого — Трехглавый Дуб, что растет на самой вершине холма. Долгие годы стоит он там, оттого так устали и покривились его корни, а попробуй и теперь покачни этого исполина! Две вершины его засохли, но третья зеленеет пышной листвой, — такой видел ее мой дед, такой, верно, увидят ее и ваши дети.

Прилягте под сенью Трехглавого Дуба, и вы поначалу заметите лишь легкий трепет резных листьев на корявых, поросших мхом сучьях. Но вглядитесь-ка хорошенько, и увидите, что это вовсе не листья, а зеленые язычки. Скороговоркой, перебивая друг друга, шепчутся они о былом, а вы только вслушиваетесь в их торопливый лепет и узнаете всю историю до мельчайших подробностей.

Третьего старожила вы найдете как раз посередке между первыми двумя. На склоне холма, точно темный глаз, опушенный густыми ресницами из желтого влажного мха и калужниц, уже более тысячи лет сочится Родник. Это око земли, повидавшее на своем веку еще больше, чем первые два старца.

Вслушайтесь в журчание тоненького ручейка, сбегающего по заросшей густыми травами ложбине, и вы услышите еще и то, чего не заметил покосившийся Трехглавый Дуб с высоты своих вершин и что за долгие годы успел позабыть замшелый старец, покоящийся под его сенью.

Вы уже не верите сказкам и преданиям, да и я им не верю, но отчего по сей день нам так приятно их слушать? Не оттого ли, что так же приятно порою прислушиваться к шуму осеннего ветра под окном? И чудится, что там перешептываются, перекликаются разные голоса, а то вдруг схлестнутся в шумной перепалке, и на душе становится так тепло, словно это не треск голых сучьев в ночной тьме, не дождь и унылый вой ветра под стрехой, а целый мир живых существ, которые схожи с нами. Разве нет с той же радостью порою, солнечным днем, долго следим мы за облаком, медленно плывущим по дальней синеве? И вот на наших глазах легкий, гонимый ветром клуб пара превращается как бы в живую плоть, непрестанно меняющую облик, то принимающую вид животного, то растения; он пленяет наш взор игрой изменчивых образов и оставляет в памяти бесчисленные радужные оттенки красок.

Старые сказания о псоглавцах, оборотнях и ведьмах во многом сродни этим сказкам говорливого осеннего ветра ночною порой. Но в рассказе трех старожилов Замшелого речь идет не о сказочных чудищах, и хотя его герои — люди далекой старины, все же их образы, подобно летучим облакам под солнцем нашей души, радуют взор и согревают сердце.

Я с удовольствием слушал рассказ о Замшелом, надеюсь, он понравится и вам.

В Замшелом

Замшелое было так глубоко скрыто в Большом лесу и так далеко расположено от другого жилья, что только в самую тихую лунную ночь доносилась туда песня петуха из соседнего селения.

Ели таким тесным кольцом сомкнулись вокруг пашен Замшелого, будто сцепили свои мохнатые лапы, чтобы никого не пропускать в лесные владения. Прорубленная с опушки в чащу просека издали походила на кротовый ход. Казалось, что ездок вместе со своей лошаденкой бесследно исчезает в нем. На тех местах, где рубили и жгли сухостой, через пять лет кудрявилась еще более густая молодь, да такая, что и не продерешься сквозь заросли граблевище срезать. Ветер сеял сеч мена елей на полях замшельцев. Когда поднимали пар, сошник то и дело трещал, разрезая бесчисленные узлы переплетенных корешков, а самого пахаря так и валило на сторону вслед за пластом дерна, и он чертыхался себе под нос: похоже, лес и впрямь всех их хочет извести и выжить отсюда!

Что поделаешь, Большой лес, как видно, считал всю округу своей вотчиной. Пятно полей казалось ему позорной зияющей прорехой в его зеленом наряде, да и множество его бесплатных жильцов не признавали за голой равниной лугов и пашен никаких законных прав на существование. Козуля частенько просовывала рога в просвет меж густых ветвей и сердито раздувала ноздри: в стороне Замшелого она чуяла запах врагов своих из этого тявкающего рода-племени.

Наибольшее презрение к людям выказывали птицы. Ястреб, бывало, после тщетной погони за лесным голубем опускался отдохнуть на какую-нибудь трубу, должно быть принимая ее за ствол обломившейся сосны, и, когда петух с криком улепетывал со всем своим семейством под навес риги, хищник лишь презрительно щурил желтый глаз, зевал и лениво пускался в дальнейший путь, а с трубы по крыше скатывались куски кирпича и глины.

В Замшелом было почти две дюжины труб, но ни одна из них не выдерживала когтей ястреба и тотчас под ним обваливалась. Однажды на трубу самого старосты вздумал было по ошибке сесть заблудившийся аист, но длинноногий тут же в страхе пустился наутек, когда целая глыба кирпичной кладки отвалилась от трубы и бухнулась на соломенную крышу. Полуобвалившаяся труба долгие годы торчала на избе, точно закинутый на крышу разбитый глиняный горшок, покамест сын старосты не сложил новую. Да и этого вряд ли дождались бы, не приспей ему время жениться. Невеста объявила, что ни в коем случае не пойдет в этакую старую берлогу, где под каждой балкой подпорка. Вот таким образом у сына старосты оказался новый дом, а у дома — новая труба. Но все это произошло во времена, которые к нашему рассказу не относятся.

Чужие птицы иной раз опускались на трубы замшельцев, но зато чужие люди остерегались появляться у них на пороге. По всей округе Большого леса шла о замшельцах худая молва. Великих прегрешений, правда, за ними не числилось, но зато мелких грешков понабралось немало. Где тут правда, где кривда, никто сказать не может, а только всякий знает — дурная молва что пырей: топчи его, дергай, а он пустит новые корешки и разрастется еще вольготней.

Прежде всего замшельцы считались отъявленными лодырями. Возможно, и тут не обошлось без преувеличений, но, по правде говоря, особым усердием они не отличались. В зимнюю пору им и в голову не приходило, что надо бы починить сани да поехать в лес по дрова. Они знай себе захаживали друг к другу в гости, пробовали, у кого прошлым летом лучше уродился табак да кто к рождеству наварил самое крепкое пиво. Вода, кстати сказать, у замшельцев была не в чести: за двадцать верст от села в прибрежных кустах не сыскать было ни одной головки хмеля. Ячмень замшельцы сеяли только ранний, чтобы обмолачивать его разом с рожью. Когда в риге растапливали печь для сушки первых яровых, там уже сохло проращенное на солод ячменное зерно.

Покуривая добрый табачок да попивая крепкое пиво, замшельцы заводили длинные беседы о том, куда они в этот год пойдут на заработки. Это был вопрос первостатейной важности, и посему обсуждение его обычно заканчивалось чуть ли не к масленице: как раз к тому времени, когда были на исходе и крепкий табак и доброе пиво, что, конечно, оказывалось лишь случайным совпадением, хотя в случайность его почему-то не верили даже их собственные жены. По мнению супруг, все эти долгие пересуды вовсе ни к чему, коли решение заранее известно. Признаться, доля правды в том была: ведь вот уже двадцать три года ни в какое иное место не ходят замшельцы на заработки, как только в Черный лес, что в пятнадцати милях за Большим лесом. В тех краях какой-то сумасброд барин каждую зиму приказывал вырубать сотню десятин леса. Вот уже двадцать три зимы замшелки пытались отговорить мужей от «больших заработков», ибо весной заработки эти оказывались до того малыми, что вовсе не окупали ни съеденных окороков, ни изодранных рукавиц. Однако доводы жен успеха не имели: да разве ж зимой можно знать, как оно обернется весной? Языки у замшельских мужиков были без костей, и они пускали их в ход не жалеючи, ну, а у жен, как водится, сердца мягкие и к тому же исполненные надежд на лучшие времена. И вот мужья отправлялись на заработки, а жены с детьми оставались дома ждать, когда придет весна и привалит счастье.

Но счастье в Замшелом пока что было все то же: по-прежнему сохи валялись с обломанными сошниками, бороны нечиненые, грабли — с выломанными зубьями, хомуты без соломенных подхомутников и пеньковых постромок, иные хозяева не только вожжей, но и кнута не удосуживались свить. Да как же совьешь, коли лен по сей день на подловке невытрепанный лежит? Из-за тех же «больших заработков» зимние работы откладывались на весну, а там, глядишь, и сеять опоздали. Только ячмень мужская половина Замшелого всегда успевала сеять вовремя — на Юрья, ну, а все остальное делалось наспех, спустя рукава, кое-как. Поздно посеянный овес обычно губили заморозки. Покуда насадят косы да скосят сено, лен перезреет, головки полопаются, и ветер обмолотит их так, что потом и мякины не останется — свиньям нечего запарить на корм; боровы слонялись по закуту отощавшие, хребты — острием, сала нагуливали ладно если в полтора пальца толщиной. Рожь замшельцы успевали посеять под мартынов день, когда уже иной раз выпадал снег. Густой высокой озими в Замшелом и не видывали. Овце и то бывало нечего ущипнуть. Если зимой случалось заскочить в Замшелое какому-нибудь заблудившемуся зайчишке, то поживиться косому было нечем, разве что подгнившими капустными кочерыжками.