Алексей Олейников - Велькино детство Страница 2

Велька с тоской оглядел пустую улицу ещё раз и собрался было уже идти в дом – рисовать карандашами, как из-за поворота, вздымая пятками облачка пыли, выбежала та самая голопузая орава и на перекрёстке мальками прыснула в разные стороны. В Велькин конец, перегоняя собственную тень, мчался как раз Федька. Велька, донельзя заинтригованный, открыл калитку, и когда Федька проносился мимо, за воротник втянул его во двор.

Федька заорал дурным голосом и забился в руках не хуже подлещика.

– Тихо, тихо. Федька, это ж я. – Оторопев, Велька разжал пальцы. Федька, извернувшись ужом, отскочил в сторону.

– Ты чего?

– А… это ты, – Федька ещё одурелыми глазами глянул на него.

– А то кто же? Ты чего такой?

– Я… эта, – Федька огляделся, и хотя кругом никого не было, кроме Кардамона, высунувшего на Федькины крики из будки свой нос, перешёл на шёпот:

– Ты… эта никому не скажешь?

– Да чтоб мне провалиться, – закивал заинтригованный Велька.

Федька облизал губы.

– Мы на кладбище были.

– И что? Днём туда каждый дурак может сходить, – усмехнулся Велька.

– Ага, днём, а вчера в полночь не хочешь? – парировал Федька. – Тебе-то слабо?

– Слышь, малёк, чего я там забыл? – Велька нацелился было отвесить ему подзатыльник, но Федька округлил глаза и рыбкой нырнул в куст сирени.

– Ты чего? – Велька ошарашенно подошёл к сирени, не зная, что и думать. С Федькой явно творилось что-то неладное. – Я пошутил. Вылазь, Федь. Там мурашей полно. Феедь?!

– Тихо ты! – яростным шёпотом откликнулся Федька. – Вон она идёт.

– Да кто она, Федь?! – жалобно спросил Велька, всё больше убеждаясь, что с пацаном чего-то приключилось. – Вылазь, Федька.

– Она идёт, – уже прошипел Федька. – Прячься быстрей.

– Да кто она-то? – Велька завертел головой. – Да нет же никого кругом, ты перегрелся, что ли?

– Сам ты перегрелся, – огрызнулся Федька. – Вон она, на дороге, обернись, дубина.

Велька, решив припомнить Федьке дубину потом, когда этот паразит из сирени вылезет, всё же обернулся. Посреди перекрёстка, в жарком полуденном мареве и пыли стояла маленькая, сгорбленная, чёрная фигурка.

– Кто это? – почему-то шёпотом спросил Велька, которому от неподвижности этой фигурки стало не по себе.

– Бабка-смерть.

– Кто? – изумился Велька и отчётливо понял, что Федька сошёл с ума. Велька хотел сказать Федьке, что у него чердак поехал, но вспомнил, что их, сумасшедших этих, нельзя волновать. А то они буйные становятся, вон как Федька бился. Велька вдруг подумал, как плохо будет тёте Вале, Федькиной маме, когда она узнает о том, что сын у неё того. Велька лихорадочно соображал, как вытащить Федьку из куста.

– Феденька, – самым сладким голосом, каким мог, позвал Велька. – Может… эта… тебе в дом зайти, или ты пить хочешь?

– Ты что, с ума сошёл? – спросили из сирени.

– Я… нет, – запнулся Велька.

– Она же меня увидит, когда я вылезать буду.

– А что это за бабка такая? – приторно продолжил Велька, прикидывая, чем ещё помешанного Федьку поманить. Можно было, конечно, позвать деда, бабушку, они бы окружили сирень, чтобы Федька не удрал, а потом пришёл бы участковый Пётр Фомич и вынул бы этого ненормального. А ещё можно было бы поджечь сирень, тогда бы Федька сам выскочил. Но пока будешь звать-искать-окружать, он же заподозрит неладное и удерёт. А потом лови его по огородам.

– Это бабка, она на кладбище живёт, с косой ходит и чего-то бормочет под нос себе. Мы сами видели, идёт и под нос бу-бу, бу-бу, а коса здоровущая такая, так и блестит. Пацаны рассказывали, она ночью по селу ходит и в окна заглядывает. И где окно открыто, она того. Ай!

Куст затрясся.

– Ты чего там? – заволновался Велька и вытянул голову, пытаясь хоть что-то разглядеть.

– Мураши, блин. – Сирень зашуршала, из тёмной её зелени вынырнула растрёпанная голова. Федька остервенело почесал лопатку и продолжил:

– И кого увидит, того косой – чик! – провёл он поперёк шеи.

– Дурак ты, Федька, – в сердцах сказал Велька и залепил Федьке полновесный щелбан.

– Ах ты… я! – Оскорблённый до глубины души Федька свечой взвился, сжимая кулаки, но тут же изменился в лице и, охнув, упал обратно.

– Блин. Увидела, сюда идёт, – плачущим голосом возопил он из глубины сирени. – Мамочки.

– Спокойно. – Велька сглотнул комок в горле. – Я тебя прикрою.

– Мы ж ей того, помешали, – задыхающимся шёпотом зачастил Федька. – Чтоб люди больше не помирали, мы ей косу и сломили.

– Как это сломили? – сразу и не понял Велька, глядя на приближающуюся фигурку.

– Обыкновенно, молотком, – пояснил Федька, затаённо почёсываясь. – Хрясь и того…

– Совсем сдурели?

– А что – пусть лучше люди помирают?

– Блин, давно я такого бреда не слышал, – разозлился Велька. – Вылезай, прощение просить будешь.

– Ты что, обалдел? – Федька от ужаса даже перестал чесаться. – Мне ж тогда хана. Не выдавай меня, Вель, не надо. Ну пожалуйста…

Бабка приближалась, а Велька стоял на месте. Умоляющий Федькин голос поколебал его решительные намерения, и теперь Велька не знал, что делать. Он не мог бросить Федьку в этих кустах один на один с неизвестностью, но и выдать его не мог.

Ему казалось, прошла вечность, пока старушка подошла к их двору.

– Зд-дравствуйте, – почему-то запинаясь, поздоровался Велька, когда сгорбленная бабушка в тёмно-синем платке и глухом чёрном платье поравнялась с их калиткой.

– Косу вот сломили, – тихо сказала она и показала сточенный обломок лезвия, зажатый в тёмной обветренной ладони. – Мальцы.

– Ой, как плохо, бабушка, я даже и не знаю, кто бы это мог сделать? – притворно ужаснулся Велька.

Старушка, не отвечая, поглядела на него. Сморщенное её лицо ничего не выразило. Вельке показалось, что она не видит ни его, ни дрожащих над Федькой ветвей сирени, ни звенящего цепью Кардамона, ни их дома, а смотрит куда-то очень далеко.

– Ну ладно, – она вздохнула и пошла дальше, шаркая стоптанными ботинками.

– Ну что? – из сирени вынырнула взъерошенная голова Федьки. – Свалила она?

Велька глянул вослед сгорбленной спине, опоясанной платком. Щёки его горели.

– Да, – сказал он. – Дурак ты, Федька. И кличку вы ей дурацкую придумали – «бабка – смерть». Она же просто старенькая.

– Старенькая, да удаленькая, – почёсываясь, веско отметил Федька. – Я на тебя погляжу, когда ты её встретишь, с косой и на кладбище.

– Топай давай, – Велька вытянул из сирени сухой прутик и выразительно посвистел над Федькиной головой.

– А то и пойду, – независимо пробурчал Федька, выбираясь из сирени. – Подумаешь…

Он осторожно выглянул за забор и, никого не увидев, быстро стукнул калиткой.

– Ну, спасибо, что ли, – шмыгнул он носом на прощание. – Ты её, смотри, опасайся, она ведь с тобой говорила.

– Иди-иди, – Велька напутственно махнул прутиком, и Федька мигом скрылся с глаз.

Велька решил тоже прогуляться. Он прикрыл за собой калитку и, сшибая головы репейникам, пошёл по улице, пустынной и пыльной. Из головы не выходила «бабка-смерть», её шаркающая походка и руки – загрубелые и тёмные.

Мало-помалу он вышел за околицу. Дорога исчезала вдали меж жёлтыми гречишными полями, и где-то вверху, под самым солнцем, звенел жаворонок. Воздух тёк над ним прозрачной блистающей рекой, между белых громад кучевых облаков, и Велька, заглядевшись в небо, потерялся во времени. До ближней рощи ноги донесли его сами. И оттуда, из тени меж стволов, ему в глаза ударило ярким блеском. Велька подошёл, потрогал прутья ограды, горячие от солнца, и удивился – как его сюда занесло.

Он совсем забыл, что в этой роще было старое деревенское кладбище. На нём уже не хоронили, возили на новое – за бугром, куда Велька ещё не забрался. Он на старом-то был всего раз, однажды с бабушкой, на Родительскую субботу, когда приезжал на весенние каникулы. Бабушка тогда надела белый платок, и они долго стояли в церкви. В высоком полутёмном зале толстый батюшка громко и непонятно пел басом и махал коробочкой с угольками. Сладкий дым от коробочки струился по тёмному воздуху, проплывал мимо тёмных икон, больше скрытых красноватым дрожанием свечей, чем высвеченных, и поднимался вверх, к сияющим узким прорезям окон над большой потушенной люстрой. Вельке хотелось подойти и потрогать эти прозрачные дрожащие пласты, но он держал свечку. Горячий парафин стекал ему на пальцы, но Велька терпел, потому что бабушка сказала, что в церкви нельзя ругаться, а надо терпеть. Потом он утешился – перехватил свечку ниже и начал катать шарики из остывающих потёков парафина.

После они шли за околицу, в рощу, нагоняя соседей с корзинками, накрытыми полотенцами, и бабушка долго сидела и что-то шептала у покосившегося обелиска с полустёршейся красной звездой.

Всё это разом вдруг ему вспомнилось. Велька огляделся – никого кругом не было. Он тихонько перелез через ограду, бочком протиснулся мимо могилы и, выйдя на дорожку, пошёл, посвистывая прутиком в воздухе.