Лидия Чарская - Синие тучки Страница 2

— Нет тебе ходу домой. В актрисы ты не годишься, а служанку я из тебя сделаю.

Пуще заплакала Аганька. А потом бежать порешила. Домой бежать.

Все равно — хуже не будет.

Дома-то рай, а она-то глупая!

И убежала Аганька…

…………………….

А и ночка же это была!..

Ветер кружил так, точно с цепи сорвался. А в степи аукал кто-то. Снегу намело видимо-невидимо… Ног не вытащить.

Платьишко у Аганьки рваное, сапоги дырявые. Стужа к самому сердцу подходит, всю кровь леденит. А в сердце страх: не простит отец, не примет! Что-то будет? Господи! Господи!

От города до постоялого двора Аганька дорогу знает. Не раз с матерью на ярмарку туда ездила. Только сегодня что-то долгонька дорога ей эта кажется…

Наконец-то огонек в знакомом окошечке блеснул… Далеко из степи его видно.

Прибавила Аганька шагу, а сама дрожит вся и от холода, и от страха: зуб на зуб не попадает.

Едва передвигая ноги, дотащилась Аганька до избы… Дальше идти не может. Прислонилась к плетню и смотрит… смотрит… Там в окне милые тени двигаются… Встретят ли ее, простят ли?

А стужа руки и ноги леденит… сон нагоняет… Мочи нет, как спать хочется!

Не выдержала Аганька, крикнула:

— Тятенька! Родименький, тут я!

Растворилась дверь избы. Вышел Игнат на порог, оглянулся. Увидал темную фигурку у плетня. Со всех ног кинулся к ней.

— Агничка, ты ли? Болезная!

Взял на руки, отнес в избу. Заплакала Аганька. Не такой встречи ждала.

И отец заплакал, и мать, и сестры.

Любили они Аганьку, так любили! А она и не чуяла.

Прижалась к отцу Аганька:

— Прости, тятенька! Век не буду!

А сама бьется на груди, как птица. Простил Игнат, и мать, и сестры простили.

Ожила Аганька. Снова запела. Снова красные платки, да венки носить стала. Только уж и работать принялась. Ох, как работать. И работает, и поет. Славно поет, а работает еще лучше. Смотреть любо. Всякое дело в руках так и кипит. Не нахвалится Игнат дочкой.

И люди видят: переменилась Аганька. И люди не нахвалятся.

— Счастье Игнату. Дочка-то у него — золото!

А почему золотом стала — это одна Аганька знает.

Юнга

Когда судно «Сирена» крейсировало у берегов Адриатического моря, сошедшие на берег матросы увидели как то ночью одиноко лежащего в корзине ребенка, посреди дороги.

Ребенок оказался мальчиком трех недель, не больше, смуглым и хорошеньким, по всякому вероятию, итальянцем. Матросы «Сирены» взяли ребенка на судно, крестили его и назвали Иваном.

Маленький Ванюша рос не по дням, а по часам. Малютка оказался смышленый и умненький. Когда ему стукнул год, он уже отлично различал лица своих «дяденек», которых на судне было великое множество. «Дяденьки», или, вернее, матросы с судна «Сирена» нянчили Ванюшу наперерыв.

С трехнедельного возраста они поили его молоком из рожка, потом кормили кашей и супом.

К трем годам приемный сын команды «Сирены», прозванный «юнгой», уже не раз самостоятельно разгуливал по палубе корабля, отдавал честь всем офицерам и знал, как величать каждого из них. Маленького баловня любили все без памяти: и командир, и офицеры, и матросы. А пуще всего матросы. Добрые «дяденьки» души не чаяли в своем питомце. Да и нельзя было не любить этого славного, здоровенького, краснощекого красавца-мальчугана, ласкового, общительного и веселого…

А годы между тем шли да шли и с годами подрастал Ванюша. Ему минуло десять лет. За его пребывание на судне многие из «дяденек» ушли, окончив морскую службу, на их место поступили другие. Ванюша переходил из рук в руки и каждый из матросов привязывался к милому мальчугану.

«Дяденьки» научили, шутя, Ванюшу правилам морской службы, команде, морскому ученью и остались очень довольны понятливым учеником.

«Сирена» после долгого плавания зашла в гавань. Матросы говорили, что на днях должен, ненароком, приехать один важный и строгий адмирал, который будет делать смотр судну.

Все закопошилось и засуетилось на корабле… Чистили, скребли, мыли… Матросам делали ежедневные ученья, учили их, как надо отвечать адмиралу, как показывать себя и свое искусство с самой лучшей стороны. Принарядили и «юнгу» в чистый костюм, купили ему новую фуражку, чтобы и он мог встретить щеголем начальство… А адмирал не ехал. Напрасно матросы почти не покидали постов, дежуря на своих местах в ожидании начальства. Оно не являлось. Решили, наконец, что не приедет адмирал и команда «Сирены» дала себе отдых. Матросы уже не дежурили так аккуратно и позволяли себе удаляться со своих постов…

И вдруг он приехал.

Приехал страшный адмирал в тот миг, когда никто не ждал его.

«Юнга» Ванюша стоял неподалеку от большой корабельной пушки и смотрел на море, которое после своих милых «дяденек» любил больше всего на свете. Стоял и любовался его синим отливом, и вот видит подъезжает лодка, из нее выскакивает адмирал и прямо на трап шагает…

Вытянулся в струнку Ванюша… Приложил руку к козырьку да как гаркнет:

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

Остановился адмирал. Смотрит. Видит матрос перед ним… настоящий, рост с ноготок только.

— Ты матрос? — спрашивает, едва удерживаясь от улыбки.

— Есть![1] — отвечает Ванюша, как и подобает морскому служаке.

— Ты здешней команды?

— Есть!

— Сколько же тебе лет?

— Десять!

— Большой матрос, что и говорить, — засмеялся адмирал. — А тебя как зовут?

— Ванюшей.

— А ты, Ванюша, море любишь?

— Есть!

— А команду?

— Есть!

— А меня?

Ванюша открыл было рот, да так и остался. Что ему отвечать — не знает… Разве он любит этого чужого, строгого адмирала, появления которого с таким трепетом ожидали его дорогие дяденьки.

Мнется, мнется Ванюша да кряхтит и краснеет только, а сказать «люблю» не может. Ведь неправда это, ложь будет, нехорошо.

Догадался адмирал о мыслях мальчика.

— Молодец, — говорит, — что врать не научился. Где ж тебе меня любить, коли не знаешь!

И, похлопав его по плечу, пошел дальше.

За завтраком в офицерской каюте разговорился адмирал о Ванюше.

— Славный мальчик. Отдайте его мне, помещу его в корпус, окончит ученье, офицером сделаю, — предложил адмирал. — Не лишайте мальчугана его счастья…

Командир и офицеры так и всполошились.

— Действительно, счастье! Простой матросский приемыш и вдруг офицером будет.

Позвали Ванюшу объявить ему о его счастливой судьбе.

Выслушал речь адмирала Ваня, да как зарыдает на всю каюту:

— Не хочу отсюда, не отнимайте от «дяденек»… На «Сирене» хочу остаться… Она мне вместо матери… Люблю её, дяденек, всех здесь… Не хочу в корпус, не надо… На «Сирене» жить дозвольте… плавать… работать…

И как сноп рухнул командиру в ноги.

Адмирал пожал плечами…

— Странный мальчик, своего счастья не понимает…

А Ванюша думал в это время:

— Хорошо счастье… От дяденек оттаскивают.

И, несмотря на все уговоры, остался с «дяденьками» Ванюша…

Привидение

Все разъехались на рождественские каникулы. Нас оставалось четверо, воспитанниц четвертого класса. Красивая, серьезная, не по летам тихая и не по летам печальная Люда Влассовская, у которой в этом году умерли мать и маленький братишка, смуглая, черноглазая цыганка Кира Дергунова; розовая хохотушка Бельская и я, ваша покорная слуга Мария Запольская, по прозвищу «Краснушка», по наклонностям казак, огненно-рыжая, отчаянно шаловливая, не признающая никакой узды.

Разъехались те институтки, что жили за городом иногородние, двадцать второго, городские в сочельник, то есть сегодня после завтрака.

Институт опустел. Младшие классы находились в другом коридоре, очень далеко от нас; старшие воспитанницы не обращали на нас никакого внимания, как на «четвертушек», ни то, ни се, как нас называли наши постоянные враги «третьи», считавшие себя значительно старше нас. Нам не оставалось ничего делать, как слоняться из угла в угол по опустевшим коридорам, зале и библиотеке.

С великим облегчением вздохнули мы, когда раздался дребезжащий звонок, призывающий нас к молитве и чаю.

Лениво отпили мы чай, лениво поплелись в спальню, лениво разделись и улеглись по постелям.

Классная дама или иная синявка, мечтавшая о завтрашнем праздничном отпуске, понадеялась на наше благонравие и ушла к себе спать.

С её уходом на мгновенье воцарилась полная тишина. Вдруг Кира Дергунова, неожиданно вскочив со своей постели, очутилась около меня.

— Ты не спишь, Краснушка? Мне страшно, — прошептала она, усаживаясь в ногах моей кровати.