Юрий Третьяков - Толстый мальчишка Глеб Страница 2

— Распустили тут кур по всему огороду!.. Не видишь — лук клюют?

Подобрав грабли, он приставил их к стенке сарая, ворча:

— Все раскидано… Не успеешь отойти на минутку…

Потом вернулся к Глебу и сказал:

— Хватит, после поговоришь, пошли глядеть, какие у нас тут сады…

Сад у Мишани был густой, как лес!

Середина, конечно, вскопана и засажена всякой огородной чепухой, зато по бокам и под деревьями — настоящие травяные дебри. Сколько колосилось травы «курочка-петушок», что играй хоть всю жизнь — хватит. Настоящие лесные цветки везде повырастали — ромашки, колокольчики и вообще разные. Их Мишаня берег и сестре Верке рвать не давал. Много в нем было потайных укромных уголков. А красная смородина так разрослась и сплелась, что внутри получилась уютная зеленая пещера, куда можно было попасть ползком. Про эту пещеру никто не знал, и Мишаня-держал ее про запас…

— Куры у вас, в Свердловске, есть?.. — спросил он для начала.

— Наши куры гораздо больше… — ответил Глеб. — Они такие… летучие!..

Эту похвальбу Мишаня оставил пока без последствий, а показал на проходившую через огород постороннюю кошку — серую в полоску:

— А вот ваша — сибирская… Психея… Потому ее так зовут, что страшная психа: чуть что не по ее — сразу оцарапает!..

— Сибирские кошки гораздо пушистей… — опять ответил Глеб. — Пушистей даже лис…

Мишаня огляделся, ища, чем бы еще удивить Глеба. Нижние доски забора облепили, повылезав из своих таинственных убежищ, красные козявки с черными рожицами на спинках.

— А вот такие козявки у вас есть?..

— Сколько хочешь. Божьи коровки звать их…

Мишаня обрадовался:

— И не знаешь! И не знаешь! Никакие это не божьи коровки, а солдатики! Что? Божьи коровки совсем не такие, а это солдатики! Что?

— А какие же божьи коровки?

— Пошли, покажу!

Мишаня позвал Глеба к молоденькой яблоне. На изнанке самых нежных ее листиков тесно сидели зеленые тли, а по ним ползала блестящая, красная, толстая, как половинка яблока, козявка с черными точками на спине.

— Вот божья-коровка!

Глеб помотал головой:

— Это называется скоморох!

— Скоморох! — фыркнул Мишаня. — Божья коровка это, а никакой не скоморох! Смотри!

В подтверждение своих слов он посадил букашку на палец и запел:

— Божия коровка, полети на небо.

Там твой отец стережет овец!

Доверчивая букашка доползла до конца пальца, вынула из-под жестких верхних крыльев другие крылья, тоненькие, прозрачные, и полетела на небо, порадоваться на овец.

А Глеб поймал другую такую же букашку, посадил себе на палец и запел:

— Скоморох, скоморох, полети на наш горох…

— Неправильно! — Мишаня быстро смахнул букашку с Глебова пальца, заметив, что она зашевелила верхними крыльями, готовясь лететь. — Никуда негодно у вас поют. Неправильно совсем!.. У нас считается… кто этих букашек зовет, скоморох… тот дурак!..

Глеб подумал и ехидно сощурил свои маленькие глаза:

— А у нас считается… кто этих букашек зовет коровка, тот сам корова!..

— А у нас… — озлился Мишаня, — кто обзывается коровами, того… толкают в куст!..

Он поддал Глеба плечом, и тот сел прямо в колючий крыжовниковый куст. Тяжело поднялся, весь красный, и, сопя, сказал дрожащим голосом:

— А у нас… кто толкается… того тоже толкают!..

И толкнул Мишаню обеими руками в грудь.

Мишаня, не ожидавший от мальчишки такой храбрости, тоже сел в колючки.

— А у нас!.. А у нас!.. — закипятился он, еще не вставая на ноги, но тут послышался голос отца:

— Эй, петухи! А ну-ка, идите-ка сюда на суд!..

Посреди двора стояли один гусиновский мальчишка по кличке Аккуратист и Аккуратистова мать, которая держала его за руку.

Аккуратист был заплакан и угрюм, так как полчаса назад имел с Мишаней небольшое столкновение: среди игры он ни с того ни с сего вдруг вскричал диким голосом: «Поп, толоконный лоб!..», а Мишанина фамилия была Попов. Мишаня оскорбился и кинул на Аккуратиста кошку…

Через это Аккуратистова мать, едва завидев Мишаню с Глебом, протянула к ним руки с растопыренными пальцами и закричала:

— Это что же за такая новая мода пошла, детишков кошками драть?..

— Ты зачем кинул на него кошку? — строго спросил Мишаню отец.

— Он дразнился! Говорит: толоконный лоб!..

— Дядя Витя, — раздался из-за забора тоненький голосок девочки Маринки, маленькой, но въедливой и зоркой, которая наслаждалась происходящим, глядя в щелочку. — Он еще в наши ставни стучал!..

А ее дружок Колюнька уже пролез сквозь какую-то дырку прямо во двор и теперь стоял, выпятив живот и держа руки назади, как маленький буржуй, — тоже наслаждался…

Мишаня шажок за шажком, боком стал подбираться к забору, в то время как Аккуратист жалобно выл:

— А он взял веревочку и говорит: иди сюда, Вовочка, привяжу тебя на веревочку…

— Дядя Витя, он еще из сливы брызгался…

Мишаня подскочил к забору и пнул его в том месте, где должна была находиться голова сплетницы.

— О-ой! В глаз! — противным голосом взвыла Маринка, но передумала и радостно запела из другого места: — Не попал! Не попал! Себя в яму закопал!..

— Ты не балуйся, — сказал отец и, взяв Мишаню за плечо, отвел его на прежнее место. — Ты не балуйся, а давай слушай, что тебе говорят, и отвечай… Ну, хорошо, ты говоришь, что он обозвал тебя «толоконный лоб», так, значит, по-твоему, нужно кидать в него кошкой?..

— Да чего там! Она маленькая! Котенок еще…

— Хорошо. Но ты не перебивай, когда взрослые люди говорят, которые тебя много старше являются; ты вот лучше дай мне ответ на такой вопрос: хорошо бросаться кошкой в товарища, которая свободно может ему глаз выцарапать, несмотря, что она, как ты говоришь, маленькая?.. Молчишь? Тогда пускай нам вот этот твой друг незнакомый скажет: хорошо это или нехорошо?

— Нехорошо, — сказал Глеб.

— Вот! Слыхал? А почему это нехорошо, пускай твой друг объяснит, как, по всему видно, котелок у него варит получше твоего…

Глеб немного подумал и заявил:

— Кошку нельзя пугать. Кошка не виновата!..

Аккуратистова мать и ответить ничего не могла, хоть самая языкастая баба считалась на Гусиновке, только плюнула:

— Тьфу! Чего тут с вами, полоумными, говорить! Только знайте: я этого так не оставлю! Я вас научу ребенков уродовать!.. Пошли, чего рот разинул?

И зашагала к калитке, таща за руку Аккуратиста, который всё оглядывался на Глеба.

— Ты у меня смотри! — погрозил Мишане пальцем отец. — Я те дам! Тоже выискался тут Морис-мустангер!..

И ушел читать дальше Майн Рида.

Мишаня, довольный, что сегодня все так хорошо обходится и, главное, Глеб так умно рассудил, спросил его:

— У вас как мирятся?

— У нас мирятся: «мирись-мирись…» — показал Глеб согнутый мизинец.

— И у нас! — еще больше обрадовался Мишаня. — До чего интересно!

Они потрясли сцепленными мизинцами, приговаривая:

— Мирись-мирись, больше не дерись!

И так до трех раз.

Совершив эту церемонию, Мишаня сказал:

— Пошли в гости ко мне, в мою квартиру! Я тебе все расскажу!..

КАК ГЛЕБ БЫЛ В ГОСТЯХ У МИШАНИ

Гостей Мишаня принимал в собственном отдельном жилище, которое он устроил себе под крыльцом, воспользовавшись оторвавшейся досочкой.

Внутри у него стояла мебель: ящик, накрытый бумагой, — стол (там же хранилось мелкое имущество), два чурбачка — стулья.

Для устройства кровати места не хватило.

Зато на столе в большом порядке была расставлена посуда: две чашки с отбитыми ручками, чайничек без крышки, две щербатые тарелки, рюмка.

Эта посуда была нужна потому, что у Мишани имелся еще и личный самовар, величиной с маленькую дыню, который можно было ставить.

Все гости не так любили пить чай, как своими руками этот самовар растапливать.

Увлеченный благоустройством своего жилища, Мишаня принялся было сооружать отдельную печку, чтоб зимой топить, а летом себе стряпать, но, пока подыскивал, из чего сделать трубу и куда ее провести, печку увидел отец и тотчас развалил, а мать сказала:

— Ведь ты бы нам весь дом спалил, идол! Ты хоть подумал башкой-то своей дурацкой?..

А чего тут думать: какой может быть пожар, если около печки, покуда она топится, Мишаня сам находился бы и сразу его потушил бы?.. Не все равно, где печке быть — в доме или под крыльцом?.. Можно на всякий случай и воду под рукой держать — для залива.

Но спорить не стал, опасаясь, что сгоряча отец разрушит не только печку, но и все жилище..

Пока гость с удовольствием растапливал самовар, хозяин отправился попросить для него у матери какого-нибудь угощения.

Вообще мать такие, пиры не уважала, и все съестные припасы, необходимые для приема гостей, приходилось либо тайно копить понемногу, либо похищать, а тут слова не сказала: дала и сахару, и заварки, и даже варенья вишневого полное блюдечко.