Игорь Востряков - Братья Страница 2

— И яхту в распределитель? — хихикнул Кит.

— И яхту, невозмутимо продолжал Владик, — сам посуди, на кой черт она пограничникам сдалась? У них же катера! В распределителе и выучился я русскому языку, а потом сюда направили. Одно во мне только, кореша, турецкого и осталось…

— Врешь ты все, — не очень уверенно сказал Кит, — уж больно складно врешь. Выучил и врешь.

— А ты, корешок, не сучи ногами в стенку! — назидательно сказал Владик. — Хошь верь, а хошь нет, но осталась во мне вера в мусульманского бога. Привык я там ихнему аллаху молиться!

— В самом деле, что ли? — спросил Кит.

— В самом деле… Это у них «намаз» называется…

В коридоре закричали «Отбой!», и все засуетились, разбирая постели и укладываясь.

— Эй, Кораблев! — не унимался Кит. — Ну какой же ты турецко-подданный, если у тебя имя и фамилия русские?

— Так и быть, объясню тебе, темному, — сокрушенно покачал головой Владик. — Имя у меня аргентинское, Владус, а фамилия французкая — Дораблен! В распределителе спрашивают: «Как зовут?» Я и отвечаю: «Владус Дораблен!» «Ага, — говорят, Владик Кораблев». Ладно, — говорю, — Кораблев, так Кораблев, мне все равно».

— Эй, а когда ты свой намаз покажешь? Поглядеть охота! — заискивающе сказал Аркашка Бегемот. — Ни разу в жизни намаза не видел!

— Увидишь, — сказал Владик, взбивая подушку.

Все забрались под одеяла. Освещенный таинственным светом северной белой ночи, Владик уселся на постели, ловко обмотав голову полотенцем в виде чалмы. Потом, сложив ладони лодочкой и смиренно кладя поклоны, забормотал:

— О, аллах, белмес, кола, оглы, шикур, кулде, саромес, калва, соркаты, оман, чарбеджи, рикавас, кархаджи! О, аллах, всемогущий, выслушай меня, раба твоего, турецко-подданного Владуса Дораблена! Не отворачивайся от дел моих малых насущных. О, аллах, сделай так, чтобы приснился мне в эту ночь весь как есть завтрешний день! Не откажи в малой просьбе моей! О, калва, белмес, соркаты, кулде, соркаши, чарбеджи, рикавас, кархаджи!

Напоследок он крепко стукнулся в спинку кровати лбом и лег, укрывшись одеялом. Через несколько секунд уже тихо посвистывал носом.

— Спит, что ли? — спросил Бегемот.

— Спит, — сказал Кит, заглянув Владику в лицо.

— Во дает! Мать — француженка, отец — аргентинец, а сам турецко-подданный! — громко сказал Бегемот. — Да еще и с богом разговаривает!

— Врет он все, а ты и уши развесил! — засмеялся Кит.

— А чего, здоров врать! — с восхищением сказал Бегемот. — И спать здоров! Глаза закрыл — и готово, как отрубился!

«Клеевые кореша, — думал Владик, уже засыпая, — скоро мой день рождения, отмечу на деньги, что мамка в дорогу дала. Вина куплю, закуски, а какая дружба без выпивона? Пропустим по стакашке, и готово — друзья на веки, как спаялись!»

Потом, много позже, Владик узнал, что кроме Кита в детдоме живут еще его сестра Лена и брат Санька. История обычная и грустная. Мать и отец Бодули беспробудно пьянствовали, пропивая все заработанные деньги. Дети находили пропитание у соседей да на помойках. Спали не раздеваясь прямо на полу, где придется. Иногда воровали. В конце концов родителей лишили родительских прав, а детей забрали в детдом.

Аркашка Бегемот был один как перст: кроме матери, других родственников у него не было, а мать осудили за растрату, и она отбывала наказание где-то далеко на Севере. Аркашка переписывался с ней регулярно. В одном из писем мать написала, что за хорошую работу и поведение ее могут освободить досрочно, но проходили дни и недели, а мать почему-то все не освобождалась. Днем еще Аркашка крепился, но после отбоя часто плакал, горько и беззвучно, уставившись невидящими глазами в потолок, который начинал через некоторое время мягко кружиться, опускаясь все ниже и ниже. Наконец он накрывал его с головой, словно мягким одеялом, и Аркашка засыпал, всхлипывая и вздрагивая во сне.

В эту ночь Владику впервые приснился отец. Он беспрестанно говорил и смеялся, но Владик не слышал его слов, будто отделяла их друг от друга прозрачная, но очень прочная стена. В руках у отца была большая связка ключей, которыми он заводил часы. Часов было много, целая комната. Одни стояли, прислонившись к стенам, другие кружились по комнате, замедленно подпрыгивая и подергиваясь. Владик пригляделся и вздрогнул, потому что заводил отец вовсе не часы, а людей с циферблатами вместо лиц. Вот, виляя бедрами кружатся симпатичные стенные часики. Ну, конечно же, это знакомая инспекторша из инспекции по делам несовершеннолетних — Васильева Наталья Кирилловна. Изящно кланяется, притоптывает. Ах, как хороша!

Вот кружатся часы-тумбочка. Неуклюжие, с наглухо закрытыми дверцами. Циферблат малюсенький, темный. Это классный руководитель Раиса Евдокимовна.

— Ах, Анна Филипповна, Анна Филипповна, выговаривает она маленьким часикам, что топчутся посреди комнаты, и стрелки на лице-циферблате классной складываются в улыбку-щелочку, — что вы со мной делаете, милочка, опять пьянее пьяного!

А часики и в самом деле пьяненькие и помятые. Жалкие такие. И циферблат у них на одном гвоздике болтается. Сломается гвоздик, и вообще лица не станет. Как же ты тогда жить будешь, маманька моя беспутная?

Подальше от милиционерши, возле маманьки, мужик топчется, по кличке Филин. Корпус полированный, тяжелый. Лицо-циферблат жесткое, такое, что дрожь берет! Кружится Филин, а за его спиной подпрыгивают и вертятся дешевые дрянненькие часики и циферблатом своим ой-ё-ёй как на соседского Юрку смахивают. Того Юрку, что Владика воровать научил. Корешок, чтоб тебе пусто было…

На стуле в углу сидит старший брат Федька, и вместо лица у него тоже циферблат. Отец не спеша заводит часы-Федьку, и лицо у того оживает, Федька дергается, бегут стрелки, поочередно превращаясь то в усы, то в улыбку. За Федькиной спиной неподвижно стоят два милиционера, точно такие же, как тогда на суде. У одного лицо круглое, у другого квадратное.

Вдруг отец схватил Владика за руку и потянул за собой.

— Ты же умер! — в ужасе закричал Владик, вырываясь. Отец что-то говорил улыбаясь и подтаскивая Владика к черному бездонному провалу.

— Нет! — закричал в ужасе Владик. — Нет!

От собственного крика и проснулся. Запястье левой руки попало в щель между тумбочкой и кроватью. Владик с трудом вытащил затекшую руку. В комнате было тихо. Сладко посапывали товарищи. Владик снова закрыл глаза, но сна не было. Почему-то вспомнился тот день, когда из школы прибежала разгневанная Раиса Евдокимовна, а Владик с привычной ехидной улыбочкой поглядывал на возмущенную «классную». Мать уже успела хлебнуть из бутылки и потому с какой-то тихой нежностью и даже участием смотрела на знакомую учительницу. Раиса Евдокимовна говорила, а Владик думал лишь об одном: как бы поскорее улизнуть на улицу. Смертельно надоели все эти разговоры. Даже думать не хотелось. О чем думать, если через неделю кончаются занятия, а там…Лето! Каникулы!

«И чего привязалась? — злился Владик. — Чуха притворная! Делает вид, будто знать не знает, что все люди сволочи! Все до единого! Гады все! Только прикидываются добренькими, выгоду себе ищут. И эта туда же!»

— Ах, Анна Филипповна, ну что вы со мной делаете, милочка? — укоризненно говорила учительница. — Вы и сейчас на ногах едва стоите. И все-таки я обращаюсь к вам от имени дирекции школы, родительского комитета, коллектива учителей. Вы обязаны повлиять на своего сына Владислава. У нас уже просто руки опускаются. Впрочем, трудно его винить. Какой пример вы ему подаете? Какое духовное наследство оставляете? Попойки, грязь, ругань? Если так будет продолжаться и дальше, то сына у вас отберут по суду. Я вам это обещаю, Анна Филипповна. Иначе Владислав точно так же до тюрьмы докатится, как и старший ваш сын Федор. Если вы не примете мер, то эти меры примет руководство школы совместно с родительским комитетом.

— Ты что же думаешь, я мер не принимаю? Не воспитываю? — распаляя саму себя, закричала мать. — Все воспитание перепробовала: и палкой, и ремнем, руки об его задницу поотбивала, а ему хоть бы что! Чушка бесчуственная, а не ребенок! — и вдруг почти нежно, по-заговорщицки погрозила «классной» пальцем. — Знаю, последней сучкой меня считаешь. Не отворачивай морду-то! Человека ты во мне не видишь, как и в сыне моем.

Противно тебе с нами, потому как грязь мы с Владькой непролазная. Чего там говорить, грязь — и все тут! А пью я от чего? А-а, не знаешь… Горе у меня. Мужик мой помер. Кормилец.

«Классная» пыталась отвернуться от матери, но это ей плохо удавалось.

— Выпей со мной, подруга, — жалостливо попросила мать, доставая из-под стола бутылку и подталкивая «классной» грязный, давно не мытый стакан, — выпей, тяжело мне!

— Вы что! В своем уме, Анна Филипповна? — взвизгнула «классная». — Ну, знаете! — и схватив сумочку, не прощаясь, вылетела из комнаты.