Александр Дорофеев - Вещий барабан Страница 2

— Довольно, довольно, Никита Моисеич, — перебил Петр. — Известно мне сие сочинение. Еще с тех пор, как ты меня грамоте учил. Басня Эзопа, переложенная Андреем Виниусом. И вот конец ее: «Так властелины руками подданных своих завоевывают земли и города в огне лютой брани». Гляди, со времен Эзоповых всё одно и то ж! Не мною, знать, заведено.

— Добавлю только пару слов, — улыбнулся Зотов. — Тот Пифик мудр и дальновиден, что позаботится о кошке. И лапу исцелит, и даст вкусить каштанов. И разом позабудется обида. И слава Пифику! Аминь.

— Хитрость не велика, — жестко молвил Петр. — Да не по мне наука обезьянья. Чуть что — орут коты и кошки. Будто заживо с них шкуру дерут. Нет, я жалую верных, умных псов!

Никита Зотов тихо удалился. Дорого обошлась бы другому такая басня к случаю. Но Зотову многое позволял Петр Алексеич. Видно, куда надежней чинов и званий — быть первым царским учителем.

Потоп великий

Не было в те времена иных помыслов и разговоров — только о кораблях. Вся Россия возводила суда! Будто услыхали о Великом потопе. Спешно строились ковчеги, дабы уцелеть в бурных водах.

И помню, чудилось мне: поднимаются повсюду огромные мачты с белыми парусами. Куда же поплывет огромный неповоротливый корабль? Не забунтует ли команда?

Но тверда рука государева — не выпустит штурвала. Какой проложит курс, таким и пойдет, кряхтя, Россия.

Лишь бы, братцы, без бурь да ураганов! Укачивает меня на крутых-то волнах — смертная тоска и скука животная.

Рассудил Петр Алексеич мудро. Мол, больше толку и порядка, если составить кумпанства — компании корабельные. Вот и поделили бояр, князей, стольников, спальников, окольничих да сокольничих на шестьдесят кумпанств. Человек по двадцать в каждом.

А главным надо всеми работами поставили Александра Петровича Протасьева. Хитер был этот окольничий!

— Надо около быть, — говаривал. — Да не так, чтобы слишком близко.

Знатная должность — главный распорядитель корабельного строительства. И знал Протасьев, как дело повести — и волю царскую исполнить, и себя не обидеть.

Перво-наперво разослал по кумпанствам предписания — какой величины закладывать судно, во сколько пушек, сколько плотников нанять, сколько кузнецов и прочих работных людей — посохи, сколько леса заготовить, сколько железа, канатов да полотна.

«Больше — оно лучше, — рассуждал Протасьев. — Лишко не пропадет. Мне в карман пойдет. Смышленому и потоп не страшен. Потом будет потоп. Что нам вода горбатая?! Не захлестнул бы царский гнев».

Неглупый был человек Александр Протасьев. Да только деньголюбивая душа не знает броду. Гибнет в пучине жадности. Еще будет случай удостовериться в этом, читатель сиих записок!

Колыбель и дом

Так уж повелось в России, что начинали строить корабли ближе к зиме. В грязь да стужу. Хоть и то верно — готовь сани летом, телегу зимой. А что есть корабль? Та же телега. Для водного пути.

Ох, мило, брат, поднимать паруса весною на кораблях новорожденных. Дивна сия картина, когда корабль из колыбели первые шаги делает! Вода его живит, ободряет. Поскрипывают свежие доски, мачты вздрагивают. Трепещут паруса. Вздыхает корабль полной грудью. И рад уже, дитятко, бежать за тридевять земель.

Идите, кораблики, с богом! Бегите, бегите…

А я на берегу обожду: милее мне твердь земная.

Корабельной колыбелью был город Воронеж. Как и год назад, при строительстве галерного флота, потянулись к нему обозы с лесом. Народу — вдвое. А суеты — и вшестеро.

Особенно в пригородной слободе Чижовке, где возводили верфь.

На речном берегу стояли печки с водяными котлами, от которых тянулись по белому песку длинные деревянные трубы. Печи топили и днем, и ночью. Валил в трубы мокрый лохматый пар. В сумерках содрогнешься — чудится, повыперли из реки змеи-драконы. Оторопь брала случайного человека.

А меж тем в трубах этих томили доски. До тех пор, пока не становились мягкими, податливыми от пара — хоть колесом гни. Такими досками обшивали крутые корабельные бока.

Стучали топоры в Чижовке. Тук-так-дак, — говорили топоры. И слышал я, чуял: нет в топоре смирения. То ли дело барабан — верный служака!

Далеко летел перестук над рекой Воронеж. И плыли по водам ее стружки. Белые, золотые. Как кораблики. Прокладывали будущей флотилии путь к Азовскому морю.

Еще в колыбели суда, а Петр Алексеич уже думал о надежном пристанище.

— Нужен им крепкий дом. Иначе будут игралищем ветров и легкою добычей для врага.

Год назад, после победы над турками, нашли матерую воду под Таганрогом. И ныне двадцать тысяч работных людей строили там корабельную гавань.

Радовался государь: «Прямо из колыбели войдут наши корабли в свой дом. Утвердятся на море Азовском! А там уж — через Керченские врата — лежит путь в Черное. О море Черном мыслим денно и нощно».

А неблизок путь корабля от колыбели к дому. Пока пройдут его корабли — возмужают.

Иноземцы

Повсюду на Воронеже слышна была речь иноземная. И голландцы, и шведы, и немцы, и датчане, и венецианцы прибыли к строительству корабельному. Русские-то мастера не знали броду в том многотрудном деле. Одна наука — хоромы срубить. Другая — чтоб они по воде ходили.

А воронежцы — ой как! — гораздо невесело взирали на чужеземцев.

— Кафтанье коротко, — плевались в кулаки. — На чулках волдыри вздыблены.

— Гляньте, православные! Бороды бриты, усы торчком! Нынче усы появились на Руси! Тьфу — пропади кошачье отродье…

— Да они траву-салат жуют! Иноемцы! Скотского, говорю вам, племени!

— Батюшки-святы! — охала притворно древняя старушонка. — Чего зря злословить бедненьких, убогоньких. Полечить бы сердешных! Есть у меня верное снадобье для иноземцев: филинова смеху четыре комка, крещенского морозу три мешка да лягушачьего подскоку десять горстей. Перетолочь меленько. От такого зелья — сразу в землю.

— Ой, бабушка, уморила! Они нас с тобой да еще семерых слободских переживут. Жилистые! Слышь, галдят, как воронье осеннее.

Да и вправду галдели иноземные мастера. До хрипоты спорили, по чьим размерам суда закладывать. У каждого свое понятие — какую брать ширину по отношению к длине, какова высота трюма, из какого дерева палубу мостить.

Чудно, право, было глядеть, как ругались они, невзирая на воронежских зевак. Один чертит корабль на белом песке. Другой, бранясь, затаптывает. Третий уже свой выводит — наилучший, по его разумению.

— Ой, передерутся! Ой, давай на кулачки! — подзадоривали слободские.

Но засвидетельствую, читатель мой, до драки не доходило. Потому, думаю, и не могли мастера разобраться, чей размер наилучший, кто в корабельной геометрии сильней.

Не дождавшись потасовки, воронежцы расходились, поругивая иноземцев. А окольничий Протасьев грозил кулаком:

— Ну-ка, толмач, переведи с православного. Куда же мы, господа, едем? Вам большие деньги жалуют, а вы всё препираетесь, по каким чертежам корабли строить! Кто в лес, кто по дрова! Телегу и без вас сладим!

— Герр Прутазиф, пужайлист, не зумняйсь, — успокаивали, как могли, голландцы. — Мы стройм лутчий корпли!

— Тфой милось, — подхватывали датчане. — Дацкий размер ошень корош! Ферни слофо!

Тут и прочие мастера вступали — Протасьев не знал, кого слушать.

— Ну вас к лешему! Стройте по разумению да быстрей! Иначе — русский кнут в подарок.

— О, йа, презент! — оживлялись иные.

— Я-я! — кивал Протасьев. — Тошно станет! Переведи им, толмач.

Конечно, мудрено сообразить, кому из мастеров довериться. Вроде бы каждый знает, как ловчее корабль сложить. Так и строились на воронежской верфи суда: и по шведским, и по голландским, и по датским размерам. Поди разбери, чей лучше. Сам государь Петр Алексеич не мог решить.

А бояре ему, конечно, советовали.

— С иноземцами ухо востро! Объегорят, батюшка. У нас какая ни на есть, а своя дорожка проторена. Чего в чужие земли заглядывать? Вот и пресветлой памяти батюшка Алексей Михайлович указывал: немецких обычаев не перенимать. Верно говорят — гусь свинье не товарищ.

— Кто тут гусь? Кто свинья?! — вскидывался Петр Алексеич. — Мало ли пустого в народе мелят! Вот ты, Ивашка, что скажешь?

Чего же тут было сказать, благие мои читатели? Одеревенел я от обилия мыслишек, закрутившихся вдруг в голове.

— Воистину чурбан ты, барабанный староста, коли не думаешь о судьбах отечества! — так воспламенился государь гневом, что и во мне искра проблеснула. Нашелся, что ответить.

— А за меня, — говорю, — Петр Алексеич, мой барабан думает!

Государь только рот разинул. Но, право дело, красиво разинул — по-царски.

Вещий барабан

Не врал я о барабане-то. Да и не посмел бы с государем шутки шутить. Барабан мой — друг и приятель! Одни мы с ним в этом скорбном мире.