Семен Юшкевич - Сумерки Страница 2

— Отчего вы не пошли к моей маме, — произнёс я, когда Алёша замолчал. — Знаешь, — с жаром продолжал я, обращаясь к Саше, — ведь я его люблю… страшно! Я всё время думал о нём. Я хотел придти, но мне нельзя было. Я хотел сказать ему, что я его люблю, как брата… больше!

— Богатые не любят бедных, — возразил Саша хмуро.

— Это неправда, — любят! Мы любим, я люблю!

— Бедные богатых тоже не любят, — произнёс он вдруг страшно искренно. — Я бы всех богатых… замучил. Пусть знают!

Я поднял голову. "Это враг!" — пронеслось у меня… — "Это друг!" — пронеслось у меня… Я словно в себя пришёл, словно я крепко-крепко спал и проснулся в чужом месте, в неизвестном городе…

— Нам нужны деньги, деньги, — проговорила старуха, — принесите нам!

— Да, да, — пробормотал я, — я принесу. Во дворе кричат, слышите?

— Павлуша! — донёсся отчётливо со двора голос Коли.

— Господи, что я наделал? — прошептал я, упав духом. — Господи!.. Прощайте! — произнёс я торопливо, — вы слышите, меня зовут, меня ищут.

Вне себя я открыл дверь и выбежал из комнаты. Во дворе с фонарём шли папа, Коля, и Маша.

— Я пропал, — подумал я, и с тихим трепетом, словно на казнь, пошёл им на встречу. Кружилась моя голова…

Когда же кончится ужас, в котором живёт моя душа? Существую ли я или не существую? Всю ночь я плохо спал. Я лежу неподвижно под одеялом, сквозь неплотно закрытые веки вижу лицо мамы, наклонившейся ко мне. Комнату освещает ночник, и в зеленоватом полумраке чуждыми, неприветливыми светятся очертания знакомых предметов. Я не хочу ни о чём думать, но горит мой маленький мозг, мне жарко, неудобно… Упрямые и жестокие, выплывают лица слепого, Саши, дразнят меня, иногда пляшут сверху вниз, и скрываются в стене, когда готов закричать. Они ли здесь, я ли там? Вот вспомнился папа, суровый и нежный, с фонарём в руках. Ах, он здесь и пытливо смотрит на меня. Он поседел!.. Да, да, как это ужасно, как жалко. Поседел! Зачем жизнь уходит? Кто злой мстительный сделал, чтобы жизнь уходила? Бессильная мысль хочет подняться выше, уйти от меня, чтобы вернуться грозной, может быть ласково-грозной… "Ах, да, поседел", — вспоминаю я, — "это ужасно!" О чём я подумал? Нет, не помню! Никогда не припомню! И опять вижу слепого, который стоит рядом с папой и хитро смеётся. Как страшно видеть их рядом.

— У него жар… — услышал я голос матери.

— Он был испуган, — прошептал папа. — Я люблю его, Лиза!

Приятная дрожь пробегает по моему телу. Любовь, любовь!

— Папа! — пытаюсь я крикнуть, и не могу… — Папа, милый папа!

В ушах звенит, поёт, рыдает. К сердцу подкатывается тёплый ком слёз. Я дрожу! Я горю! И кажется, что сейчас из моих уст польются слова, дивные, певучие, такие, каких я никогда не произносил, — они будут звать, рыдать, звенеть… Вот-вот сейчас! Сейчас я заговорю стихами! Тим-там-там! Как хорошо! Тим-тим! Ещё, ещё! Слышишь, папа, дорогой папа?

— Он спит… — радостно произнесла мама и коснулась губами моего лба.

О, если бы как-нибудь удержать их, если бы мой взгляд мог говорить! И они узнали бы о великом страдании детской души. Вот вышел отец, за ним шурша платьем и мать. Их голоса уже слабо доносятся ко мне из столовой. Они затихают. Я один. Одинокий… "Один!" И властно, — как будто лишь ждали, чтобы все ушли, — видения окружили меня. Я закрыл глаза и тихо пробормотал: "пощадите!" От стены отделилась тень и с дикой быстротой пробежала по комнате. Я подумал: "смерть!" За ней бежит белый ком снега. Глаза без зрачков. Я спросил себя: смерть Алёши? Смерть! Но что же она такое? Скажи, папа, что? Папа, — существо ли оно живое, чёрное или светлое, или тень? Или она старая с крючковатым носом? Или она нежная прекрасная женщина, которая становится у изголовья больного, кладёт свои тяжёлые мраморные руки на сердце и останавливает его? И не мечтательная ли улыбка на её лице? Не скорбная ли? Или, может быть, это бархатное чёрное покрывало, которое знает какие-то тайны, знакомые и мне? Может быть она Ничто? Скажи, Бог, кто она? Или это чёрный рыцарь на чёрном коне, с чёрным копьём.

— Вставай, — слышу я подле себя голос Коли, — скоро девять часов.

Что это? Исчез ночник с зеленоватыми, зловещими тенями! Утро солнечное. Холодный, бодрый свет! О, Господи, как хорошо!

В столовой меня встретили ласково. Папа смеясь погладил меня по голове и тихо произнёс:

— Больше не будем взбалмошными! Не будем спрашивать: ты, папа, ложь или правда? Не будем бегать к нищим?

Я вспыхнул и насторожился…

— Я люблю нищих, папа, — прошептал я.

— Знаю, знаю, — насмешливо произнёс он.

— Всё-таки его следовало бы высечь, — ласково вмешалась бабушка.

Она встала, и я долго ждал, пока она своими тихими шагами перешла комнату.

— Высечь… — повторила она, притянув меня к себе и целуя.

Но вдруг доброе настроение внезапно нарушилось. Вошла Маша и почтительно прошептала:

— Барыня, барыня!

— Что такое? — испуганно спросила мама, и мы все почему-то привстали от волнения.

— Во дворе несчастье…

— Какое? — нетерпеливо спросил отец.

Я уже стоял готовый ко всему и дрожал. Я знал, что она сейчас скажет. Хотелось мне отдалить минуту, и я про себя молился:

— Не говори, Маша, о, не говори. Хоть ты пощади!

— У соседки этой ночью умер мальчик. Такой худенький, славный.

— Алёша умер! — крикнул я не своим голосом. — О папа, папа!..

— Павочка, Павочка! — крикнула мама, подхватывая меня…

Стояло суровое февральское утро. Лишь вчера я пришёл в себя и теперь с радостью гляжу на родные лица, окружающие меня.

— Как все постарели, — со вздохом подумал я.

— Ты спасён, — произнесла мать, и в голосе её я почувствовал что-то унылое, надломленное.

— Долго ли я был болен? Какой у меня слабый голос и ужели это я… — мелькнуло у меня.

— Четыре месяца, — ответил папа. — Зима уже кончается…

Я попросил посадить меня подле окна. Какая дивная, меланхолическая картина. Снег, повсюду снег! И кругом такая мягкая белизна, что можно заплакать. Гора приветливо и задумчиво как бы кивала мне всеми своими буграми, белыми, чистыми, и жизнь вдруг показалась мне удивительно томительной, долгой, печальной…

— Ты плачешь? — произнесла мать, обняв меня. — Почему?

Я сидел у окна, не отрывался, не отвечал.

— Вот и гора белая, — думал я! — Была осень, теперь зима. Алёша умер! И ничего нового. Страдания — и ничего нового!

Вошла горничная, не Маша, а новая, и почтительно сказала:

— Бульон готов для панича. Можно подавать?

— Конечно, конечно, — засуетилась мать.

— Есть!.. пить… — подумал я. — Они ничего не понимают…

Я не сказал ни слова и тихо заплакал. Меня ласкали, меня спрашивали, а я всё сидел у окна, глядел на пустынную белую гору, которая молчаливо кивала мне буграми. Я сидел и думал и, как в сумерках, было смутно, тоскливо на душе. О жизнь, жизнь. Желанная, печальная загадка! О жизнь!..

[1]

Примечания

1

Источник текста: Источник: Юшкевич С. С. Собрание сочинений. Том IV. Очерки детства. — СПб.: "Знание", 1907. — С.209.

Оригинал здесь: Викитека.