Макс Бременер - Тебе посвящается Страница 21

Ведь Ксения Николаевна, Макар Андронович и другие педагоги, думавшие, как она, неизменно выносили важные вопросы на обсуждение открытого партийного собрания, на обсуждение педсовета — словом, желали, чтоб обо всем судил коллектив.

Андрей Александрович, напротив, предпочитал и стремился все важные вопросы, и спорные в том числе, решать сам. Иногда он советовался с Котовой или с теми из педагогов, кто его не критиковал, для чего приглашал их к себе в кабинет.

Коллективным обсуждениям он противился под предлогами то внушительными, то туманными и был на эти предлоги неистощим. Все это было достаточно красноречиво само по себе, если и не вникать в суть спора, шедшего между лучшими педагогами и директором. А о сути этого спора, превратившегося в борьбу, Наталья Николаевна не смогла бы сказать четче и ясней, чем это сделала на ее глазах Ксения Николаевна.

— …Коллектив не хочет незаслуженной славы, — говорила Ксения Николаевна с трибуны открытого партсобрания. — В районе половина школ больше достойна названия лучшей школы в районе, чем наша восемьсот первая. Если судить по совести, а не по проценту успеваемости, наше место не первое, а одно из последних. Наша школа — горько, но правда — работает на троечку с минусом.

— Я не согласен с вашей оценкой работы советской школы, — сказал Андрей Александрович. — Весьма странно слышать такую хулу от человека, который, казалось бы, должен представлять себе…

— Я вам не позволю меня не понять, — перебила Ксения Николаевна. — Я с вами говорю не о советской школе, а о восемьсот первой школе города Москвы. Тут есть разница. Советская школа завоевала свой авторитет делом. Она его завоевала десятилетиями благородной работы. Ее авторитет стоит высоко. Я далеко не все страны на земле объездила, но вот думаю: нет в мире лучше советской школы — она самая человечная.

— Так, следовательно, мы с вами думаем одинаково! — воскликнул Андрей Александрович с широкой, хоть и несколько принужденной улыбкой. («К чему тогда весь инцидент?»)

— Повремените протягивать мне руку, — сказала Ксения Николаевна. — Договорю сначала, и тогда — извольте, если не раздумаете… Беда, что у восемьсот первой школы авторитет сейчас дутый. Не делом он завоеван, а бойким словом и… — Ксения Николаевна сильнее опирается руками на стол, на ее лице появляется выражение боли и гадливости, — и обманом! — заканчивает она. — Заслонять авторитетом всей советской школы недобросовестную работу восемьсот первой мы не позволим!

Так резко Ксения Николаевна говорит впервые. Наташа догадывается об этом по лицам своих соседей. Поддержат ли парторга? Что будет дальше?.. И тотчас Наталья Николаевна ловит себя на том, что такими вопросами может задаваться зритель, читатель, тот, от кого не зависит, как будет дальше развиваться действие. А от нее отчасти зависит это! Она — полноправный член коллектива, она, во всяком случае, поддержит Ксению Николаевну!

И вслед за теми, кто, соглашаясь с парторгом, критиковал директора и Котову за процентоманию, за свистопляску вокруг проступка Кавалерчика, вышла на трибуну старшая пионервожатая.

Зал слушал ее впервые, на нее смотрели пристальней, чем на других ораторов, и, чувствуя это, она волновалась, проглатывала окончания слов и даже фраз. Но тем не менее многие испытывали удовлетворение от ее нескладной речи. Особенно — Ксения Николаевна. Она обнаруживала сейчас в этой девушке такую непримиримость ко лжи и околичностям, которая прямо подкупала.

А Наталья Николаевна и сама впервые открывала в себе эту непримиримость. Она не ожидала, например, что утратит всякую симпатию к молодому учителю Бельскому, веселому и находчивому собеседнику, по одному тому, что Бельский, пряча глаза, предпочтет отмолчаться на этом собрании.

Накануне Бельский пришел в школу в новом костюме, который был ему чересчур узок. Он комично поругивал халтурщика-портного и, смеясь, объявил, что будет теперь воздерживаться от голосования: едва он поднимает руку — рукав трещит… Он на славу позабавил Наташу.

Но вот Бельский в самом деле не подал голоса в ответственную минуту, и Наталья Николаевна даже смотреть на пего не могла по-прежнему. Он заговорил с ней как ни в чем не бывало о чем-то постороннем. Она прервала:

— Что ж помалкивали?

— Директор — грозный мужчина, — ответил Бельский непринужденно. — С ним, знаете ли, ухо держи…

— Бывают, бывают, конечно, и такие соображения… — сказала она. — А как же тогда быть с требованием партии: развивать критику, если необходимо, невзирая на лица?

— Смелость нужна большая, чтоб откликнуться на это требование, — помедлив, смущенно ответил Бельский на заданный в упор вопрос.

— А без смелости — какой же мужчина?! — И Наталья Николаевна оставила Бельского, ушла стремительно…

О том, что ответ совета дружины на фельетон о Хмелике не будет передан в эфир, Наталья Николаевна узнала от Станкина. «Вето наложено директором», — учтиво и с сожалением пояснил он. Наталья Николаевна тотчас отправилась к директору.

Она начала было с того, что глубочайше убеждена: снежок брошен не Хмеликом…

— Дело ведь не в проступке данного ученика, — прервал ее директор, как бы давая понять, что если уж она является к нему, то надлежит по крайней мере ставить вопросы крупные. — Суть…

— Мне не известен проступок, — вставила она.

Она предвидела, что этим замечанием лишь раздражит его, чувствовала, что они изъясняются на разных языках, и, несмотря на это, считала долгом высказать все, что накипело. Он с выражением непреклонности покачал головой — нет, об этом мы с вами спорить не будем! — и гневно проговорил:

— Вы что же, хотели бы, чтоб во втором номере «Школьных новостей» опровергалось то, что передавалось в первом, в третьем — то, что во втором, в четвертом — то, что в третьем, в пятом…

«Любопытно, на сколько номеров хватит заряда?» — холодно подумала Наталья Николаевна, заливаясь все-таки краской.

Заряд иссяк на восьмом номере.

— Если у нас появилось новое средство воспитания — радиогазета, то нам нужно создавать ей авторитет, а не дискредитировать ее, — закончил директор.

— Авторитет сам должен создаваться, — не преминула заметить Наталья Николаевна.

Но директор не уловил возражения, заключенного в этой фразе.

— Вот вы подтверждаете, что это так, — сказал он и остановился, как бы задерживая на этом ее внимание и приглашая признать, что отсюда вытекает и все остальное.

Наталья Николаевна ответила, делая ударение на каждом слове:

— Я считаю, что у нас в школе остаются безнаказанными очень серьезные проступки… больше, чем проступки… И вот, закрывая глаза на них, нельзя в то же время обрушиваться на пионера, который не только не провинился, но наоборот…

— Что касается пионера, — директор встал, — то урегулируйте это сами, без «Школьных новостей», не задевая, разумеется, Зинаиды Васильевны Котовой, с которой вам нужно работать в контакте. Последнее: о каких безнаказанных поступках вы упоминали?

Наталья Николаевна рассказала, как Котова при ней жаловалась учителям: «Выхожу вечером из школы и в переулке среди сброда, который бы за версту обошла, узнаю наших учащихся. Конечно, делаю вид, что не заметила, — что же остается?»

— Но как не замечать?! — воскликнула Наталья Николаевна, хотя дала себе зарок ни за что не повышать голоса во время этой беседы. — Ведь если те, о ком шла речь, видят, что их делишек «не замечают», это же действительно, Андрей Александрович, дискредитирует (она употребила для проникновенности его же слово) нашу воспитательную работу. Это фактически обрекает…

Директор, слушая, смотрел в стол, а Наталья Николаевна — на нарядную книгу, лежавшую на его столе отдельно от других. Говоря, она все вглядывалась в перевернутые золотые буквы заглавия и вдруг прочла: «Аэлита».

Наталья Николаевна подняла глаза на непроницаемое, бесстрастное, как у экзаменатора, лицо Андрея Александровича и вспомнила Гусева. Как он по-русски картинно рассказывал марсианам о гражданской войне, спохватывался, что не понимают его, и продолжал, продолжал агитировать…

«Вот так и я сейчас…» — подумала Наталья Николаевна, с некоторой надеждой ожидая все-таки, что скажет директор.

— Вы, наверное, удивляетесь, откуда книга эта? — сказал Андрей Александрович, не желая, может быть, кривотолков о приключенческой книге на столе директора в рабочее время. — Отобрана на уроке в пятом «А». Верните владельцу, но втолкуйте попрочнее, чтоб на уроках не читал.

Он протянул ей книгу.

«Неужели это все?.. Нет…»

— Переулок вы путаете со школой… — Директор выдвинул из стола два ящика. — Отвечать за то, что происходит там, — скорее дело милиции… В уличные знакомства наших учащихся, — он пожал плечами, — мне не верится…