Израиль Меттер - Товарищи Страница 21

Однажды замполит, встретив его в коридоре, молча взял под руку и повел к себе в кабинет. Войдя, он закрыл дверь на ключ.

— Вот, значит, мастер, какие дела, — сказал замполит, словно продолжая давно начатый разговор. — Говоришь, трудновато тебе?

— Нет, ничего. Спасибо.

— Ну, и неправда, — рассердился Василий Яковлевич. — Работать всегда нелегко. В особенности, если хорошо работать… А хотел я тебя спросить не об этом. Что это у тебя такое лицо стало, будто ты съел что-то не то горькое, не то кислое? Болен?

— Нет, я здоров, — покраснел Ильин.

— Может, тебе твоя работа не нравится?

— Почему не нравится? — обиженно ответил мастер. — Чего б я за нее брался, если б не нравилось? Что у нас, работы не хватает?

— Ну, а если дело по душе, то ты и ходи так, чтоб это было видно. Веселей ходи… А то у тебя такой вид, словно хуже твоего труда и нет на земле.

— Да я не поэтому… — Ильин секунду помялся. — Молодой я, понимаете, Василий Яковлевич…

— Вот оно что! — расхохотался Василий Яковлевич. — Значит, для солидности?.. Думаешь: злее буду, больше будут уважать?.. Да они ж всё равно видят, что ты прикидываешься. Они, брат, всё видят. Ох, это народ!.. Что ты, себя забыл, что ли?..

Он потрепал вдруг мастера, как мальчишку, по вихрам (как делал это когда-то, когда Ильин был учеником) и тотчас же стал серьезным.

— Уважают, дорогой Матвей…

— …Григорьевич, — торопливо подсказал Ильин.

— Уважают, дорогой Матвей Григорьевич, — повторил замполит, — не за выраженье лица, а за уменье и за душу. Это ж такой народ — ребята: пока они не докопаются до твоей души, пока не поверят в тебя, можешь хоть с лицом министра ходить, а уважать не будут…

Давно состоялся этот разговор, и нынче вспоминает о нем Ильин с улыбкой: додуматься же надо, — перед зеркалом рожи корчить!..

Не этим надо было располагать к себе ребят, вызвать их любовь и уважение; гораздо больше помогали книги.

Он много читал. Вынуждала его к этому не только собственная жажда знаний, но и необходимость всегда быть впереди учеников, а ведь многие из них читали запоем.

Ильин раз в неделю приходил к старушке-библиотекарше, которая знала его лет с четырнадцати. Еще тогда, в ученические годы, она относилась к нему с особенной нежностью. И нынче она радостно встречала его, усаживала между высокими книжными полками и расспрашивала, как сына, о всех мелочах его жизни. Зачастую, по старинной привычке, она вдруг доставала из кармана вязаной кофты леденец и протягивала мастеру:

— Ешь… Не выдумывай, не обижай старуху.

Пожалуй, она была единственным человеком, при котором Ильин, не стесняясь, чувствовал себя совсем мальчишкой. Она отбирала для него книги, рассказывала, что читают ребята, что вышло новенького; давала ему свежие журналы, отмечая в оглавлении те произведения, которые следовало прочесть в первую очередь.

Он любил сидеть здесь, между высоченными полками книг, и слушать тихий голос Марьи Васильевны. Примерно раз в год она жаловалась ему, и лицо у нее было обиженное, как у маленькой девочки:

— Дали всего восемь тысяч на год… Вчера директор утверждает смету, я ему говорю: «Виктор Петрович, у меня шестьсот ребят». Он мне отвечает: «У нас, Марья Васильевна, у всех по шестьсот ребят». Я говорю: «Ну, хорошо, небось инструментов у них вдоволь, одного какого-нибудь станка и хватит, вы до Совета министров дойдете, — так неужели для вас Пушкин или Шолохов менее важны, чем ножовки?..» Он говорит: «Вы неправильно ставите вопрос». Я ему говорю: «Если я стала неправильно ставить вопросы, то вы меня, Виктор Петрович, увольте». А он смеется. «Мы вас, — говорит, — Марья Васильевна, любим…» Мне его любовь совершенно не нужна, мне нужны книжки для ребят.

— Я с ним поговорю, — обещал Ильин.

Она посмотрела на молодого человека с нежностью и недоверием: ей казалось, что вряд ли директор прислушается к словам мальчика. Увидев в ее глазах улыбку недоверия, Ильин с неожиданной твердостью сказал:

— Я с ним на партийном собрании поговорю.

И он действительно добился того, что на покупку книг дали больше денег.

С этих пор Марья Васильевна обращалась с ним, как со взрослым, у которого даже в случае нужды можно найти защиту. Теперь уже зачастую с получки мастер приносил в кармане конфеты и потчевал старуху, зная ее пристрастие к сладостям.

Сначала робея, а потом всё смелее и резче он вмешивался в училищные дела. Ему нравилась широта его профессии: с юным задором он считал, что вообще нет профессии лучше, чем мастер училища. Он должен быть в курсе всего, что делается вокруг; трудно даже представить себе, по какому поводу и сколько вопросов могут задать своему мастеру тридцать любознательных учеников.

На партийных собраниях, на педсоветах уже начали привыкать к тому, что совсем молодой коммунист Ильин, преодолевая робость, может ввязаться в спор с опытными людьми, отстаивая свою точку зрения.

Кстати, Костя Назаров и попал в группу к Ильину после одного из таких партийных собраний. На этом собрании отчитывался в своей работе пожилой мастер Завьялов, воспитывавший в свое время Матвея Григорьевича.

Старик Завьялов промучился уже с Назаровым месяца полтора и сейчас с некоторым раздражением говорил:

— О Назарове, товарищи, мы беседуем не первый раз. Его хорошо знают и преподаватели, и комсомол, и дирекция. Недаром, понимаете, его два раза выгоняли из школы. Нехорошо с ним получается… Комсомол за него принимался, разговаривали с ним по-всякому: и добром, и лаской, и как хотите… И я хотел предупредить вас, чтоб потом с меня не очень за него спрашивали…

— Андрей Трифонович, — волнуясь, с места сказал Ильин, — а ведь это вы, по-моему, неправильно говорите…

Седой мастер посмотрел на своего недавнего ученика, обиженно пожевал губами и полунасмешливо произнес:

— Ну что ж, неправильно, так ты поправишь. Я тебя два года поправлял, нынче можешь меня поучить.

Ильин поднялся и, волнуясь, сказал:

— Мне кажется, что мы не имеем права так просто снимать с себя ответственность… Иначе что ж получается? Каждый мастер в начале учебного года будет заявлять, что он не ручается за такого-то ученика… И преподаватели будут то же самое заявлять. Мы и так уже часто спорим, кто отвечает за поведение ученика на уроке; если парень ведет себя хорошо, преподаватель говорит, что за него отвечает он, а если озорничает, то тогда говорят, что ответственность лежит на мастере… А спор этот в корне неверный, вредный… Все за всех отвечаем…

— Очень тебя касается мой Назаров, — проворчал Завьялов.

— Конечно, касается, — возмутился Ильин. — Я вас очень уважаю, Андрей Трифонович, и благодарен…

Андрей Трифонович совсем надулся на своего бывшего ученика и, не отвечая ему, только произнес, обращаясь неизвестно к кому:

— Болтать все умеют. А вот попался бы ему такой экземпляр…

— Я не болтаю, — звонко сказал Ильин. — А если б попался, так выучил бы.

— Ну, и бери его к себе. Еще спасибо скажу…

Молодой мастер говорил сгоряча, не совсем представляя себе, какой груз взвалится на его неокрепшие плечи в результате этою спора.

Через несколько дней директор и замполит, посоветовавшись друг с другом и вызвав Ильина к себе, переели Костю Назарова к нему в группу.

Несмотря на свое внешнее спокойствие, Матвей Григорьевич иногда приходил в отчаяние. Подбирая «ключи» к Назарову, он испробовал, казалось, всё. Бывало и так, что, поговорив с Костей, мастер уходил домой в полной уверенности, что ученик понял, наконец, свою вину и с нынешнего дня начнет исправляться. Но через неделю Костя выкидывал какую-нибудь новую штуку. Чаще всего это случалось на теории.

Стоило Ильину войти в учительскую, как непременно поднимался с дивана кто-нибудь из преподавателей и подступал к мастеру:

— Матвей Григорьевич, я больше не могу с вашим Назаровым.

— Товарищ Ильин, уймите вы вашего Назарова. Я знаю, что вы сейчас скажете, что он не ваш, а наш общин…

И приходилось Ильину выслушивать, что сегодня Костя облил чернилами соседа по парте; что у Назарова абсолютно нет тетрадей; что он свистел на уроке; не вышел из класса, когда преподаватель, наконец, предложил ему удалиться.

Мастер оставлял Назарова после занятий, говорил с ним сурово, горячо и долго. Костя тут же писал объяснительную записку мастеру, замполиту, директору — ему было всё равно, кому писать. В объяснительной он подробно и честно перечислял свои провинности. Да, он вылил чернила на гимнастерку Носова. Да, он свистел на уроке песню «Помирать нам рановато». Он изорвал свои тетради. Не вышел из класса, несмотря на требование преподавателя. Дает слово, что больше не будет. Подпись, точка.

Таких объяснительных записок в деле Назарова было штук десять.

Заставлял его мастер извиняться на линейке перед группой. Извинялся.