Нина Раковская - Мальчик из Ленинграда Страница 22

Вот какой свёрток был у новенького под мышкой, когда мы в будке встретились! Знал бы я это, несдобровать бы ему…

— А про меня что Осип Петрович сказал?

— А про тебя сказал, что ты парень честный.

От радости я с кровати слез.

— Партизан, дай пионерское… Он так и сказал?

— Честное пионерское! Юлька, говорит, парень очень честный. Только ужасный фантазёр. И потом сказал: не был ли он в военкомате. Не узнал ли про маму?

Я опять лёг, закрылся с головой одеялом и под одеялом потихоньку повторял: «честный… очень честный… это я — очень честный парень!»

— А потом что было?

— Потом новенький сознался, что он в другую сторону направлялся — в Самарканд, а ты его звал с собой. Только, Юлька, разве это фронтовой друг? Мямля он и неустойчивый трус. Из-за такого я сам попал в окружение!

Ваня рассказал, что, когда немцы подступали к их селу, одного паренька послали в разведку. Тот с перепугу спрятался на сеновал. На рассвете вылез и доложил, будто немцы далеко… А через полчаса фашисты село заняли.

— Где теперь новенький?

— В карантинной. Заболел. Осип Петрович отправил телеграмму его дяде. Велел срочно за ним приезжать. А про бутсы он, как поправится, сам расскажет на сборе.

Мы долго шептались с Партизаном. Он понимал меня. Ваня тоже был ужасный фантазёр. И мы открыли друг другу тайные планы. Рассказали, что обязательно должны совершить какие-нибудь подвиги, и поклялись действовать теперь сообща. Рассказывать всего я теперь не стану, скажу только, что мы решили создать собственный детский батальон. Сплошные герои сражались в нашем батальоне. А слава о нас шла на весь мир!

Я не заметил, как глаза у меня закрылись. И я уснул.

А со следующего дня мы стали готовиться к отъезду.

Осип Петрович достал нам книги по огородничеству. Мы разбились на бригады и по вечерам читали книги. Узнали, как нужно ухаживать за здешними овощами, как проращивать семена дынь и арбузов и высаживать их на бахчи. Читали и про здешние растения — маш и джугару, о которых я прежде никогда не слыхал. Таких круп в Ленинграде мы не ели.

Две недели прошли незаметно. Вот и учёба кончилась.

Ребят из двух первых классов отправили в оздоровительный лагерь. Один Гоша Остров не захотел расставаться с Иргашой и Зорькой и упросил Осипа Петровича взять его в горы. Нам уже хотелось поскорее выехать из Коканда. Хотя была середина мая, здесь стояла жарища и духота страшная. На улицах, в тени под деревьями, стояли голубые повозки, там продавали здешнее мороженое — пилёный лёд с кислым молоком и патокой, торговали зелёным луком и красной редиской величиной с маленькую репку. Редиска была вкусная, крепкая, а длинные огурцы мне не нравились: они были водянистые и вкусом напоминали кабачки.

Зато я объедался ягодами, которые поспели у нас в саду на тутовых деревьях. Тутовые ягоды по виду похожи на ежевику, только они очень сладкие и клейкие. А на урюковых деревьях висели ещё жёсткие и кислые, мелкие, как лесные орехи, плоды.

Наконец настал день отъезда.

Накануне Осип Петрович отпустил меня в больницу проститься с Галей. Там ждала меня большая новость: Галя получила военную повестку — её посылали на фронт сандружинницей.

— Обещай, что ты мне будешь писать с фронта! — просил я Галю. — Ты не забудешь меня?

— Что ты! — ответила Галя. — Кроме тебя, мне некому и писать. Часто буду писать. А ты смотри не бедокурь…

Я забыл рассказать, что Галя очень бранила меня за побег. Сколько я ни объяснял ей, как это случилось, она твердила своё — будто я этим поступком и Садыкова, и Осипа Петровича, и её обидел. Не ценил их доброго отношения. И даже с мамой не посчитался. Ведь могла она вернуться в это время в Коканд, а меня и след простыл! Галя судила меня даже строже, чем Осип Петрович, и сказала, что я эгоист. Неужели это правда?

Но всё равно мы расстались друзьями. И оба всплакнули, когда я уходил из больницы.

Вернувшись в детдом, я стал собирать вещевой мешок. Взял карандаши и самодельный блокнот. Сюда буду записывать всё интересное… Зачем-то положил и красный мелок, который я случайно увёз в кармане из Ленинграда. На сердце у меня было тяжело.

Но потом я стал думать, что война кончится, мама найдётся… Мы с Осипом Петровичем ведь уже отправили в штаб партизан запрос о ней. Найдётся мама! Галя с фронта приедет. Я их познакомлю. А может, она к нам в Ленинград переселится. И мы будем дружно жить, ходить в кино и театры. Я Гале ленинградские музеи и дворцы покажу. И на коньках научу кататься… В Ленинграде катки замечательные.

А про Коканд мы часто будем с Галей вспоминать. И маме рассказывать… Хороших людей я тут встретил! Одно было обидно: зачем я с Садыковым поссорился. Осип Петрович велел мне за грубость извиниться перед ним. Садыков сказал, что прощает меня. Но дружбы между нами прежней не было. Я видел, что он не то разлюбил, не то разочаровался во мне. На площадь с громкоговорителем я больше не бегал по утрам. Я сидел на скамейке под деревьями, где у нас был свой рупор, и с трудом разбирал, что передавали из Москвы… Всё это огорчало меня. Хотя никому, даже Партизану, я про свое огорчение не говорил. Но я твёрдо решил сделать что-нибудь, чтобы Садыков опять меня полюбил.

Со Славкой мы не разговаривали. От него толку всё равно не добьёшься. И он меня избегал. Может, совесть в нём заговорила?

А новенького от нас скоро забрали. Приехал его дядя, колхозник, оказывается, в прошлом участник гражданской войны и безрукий, оттого его и на фронт не взяли. Уезжая, он благодарил Садыкова и Осипа Петровича.

— Я вам напишу! — сказал рыженький. — О своей жизни…

— Валяй! — сказал Партизан. — Мы тебе ответим!

Мы с Ваней потом часто вспоминали его. И недоумевали, как же такой трусливый и неловкий паренёк сумел до Коканда добраться? Нам почему-то было его жалко, хотя он немало вреда наделал мне из-за бутсов. Ну, а бутсы эти тётя Оля всё же отобрала.

— До осени пусть полежат у меня. А там видно будет, кому их носить придётся, — сказала она.

И заперла красивые бутсы в сундук для обуви.

Часть шестая

Сборы

Солнце еще не взошло, небо было светло-серого, серебряного цвета и луна, как стеклянная кривая дужка, висела над крыльцом, когда начались в детдоме сборы. В спальнях складывали матрацы, подушки, одеяла, выносили их во двор, где стояли арбы и дрожки с полотняным верхом. Мальчики выводили из сарая осликов и запрягали их. Мы наспех позавтракали в столовой и пошли на кухню — там тётя Феня раздавала ребятам помидоры, огурцы и хлеб на дорогу. На крыльце тётя Оля примеряла ребятам шляпы с широкими полями — соломенные, полотняные и даже бумажные колпаки с козырьками, которые она вчера наклеила с девочками.

Надо было торопиться. Решили выехать как можно раньше. Ехать в горы надо было целый день, голой пустыней, под солнцем, а вчера большой градусник, который висел на окне канцелярии, в полдень поднялся чуть ли не до пятидесяти градусов. Какая же тогда жара в пустыне будет? Испечёмся…

Я, Иргашой, Ваня Маслов, Гоша Остров, Зорька и ещё трое ребят из четвёртого класса договорились ехать вместе на последней арбе. Когда Ваня впряг в арбу своего любимца Фоку, мы спохватились, чем прикрыть Фоке голову. Ведь здесь все извозчики своим лошадям шляпы надевают, если далеко едут. Мы даже примерили Фоке свои шляпы, но Зорька сбегала к тёте Оле и достала настоящую дамскую соломенную, с широкими полями, прорезала в ней дырки для ушей и надела на Фоку.

Пока мы привязывали верёвками подушки и одеяла к арбе, Партизан влез на белую акацию, срубил четыре большие ветки, приладил к арбе… И наша арба превратилась в зелёную беседку на колёсах. Затрубил пионерский горн. Это Садыков созывал ребят. Мы стали рассаживаться. Ваня уселся на тюк под самой большой веткой, как богдыхан под опахалом. Рядом с ним пристроился в белом платке, как в чалме, Гоша Остров. У них в ногах присела Зорька с зелёным листком на носу. Листик она заранее прилепила на нос, чтобы от солнца кожа не лупилась. Они с мамой всегда так делали, когда загорали на пляже.

Осип Петрович проверил, как уселись ребята, и сел на дрожки, где уже сидели Садыков, учительница Вера Михайловна и тётя Феня.

— Уезжаем! — кричали ребята. — До свидания, тётя Оля! Прощай, детдом!

И арбы тронулись.

На арбах

Было ещё рано и потому прохладно. Колёса нашей арбы сильно скрипели, будто жаловались. Арба тряслась мелкой дрожью, подпрыгивала от каждого камня на дороге, но я не жаловался, терпел — так мне хотелось увидать хлопковые поля, кишлаки, горы. Мне ещё ни разу не пришлось побывать за городом.

Мы переехали мост, на котором Славка дал продавцу рваный рубль, свернули налево. Минуты две ехали переулком, таким узким, что арба еле помещалась между заборами, цеплялась за них колёсами. Потом дорога стала шире. Домики с заборами и садами исчезли, и мы выехали на равнину, которая, как серо-жёлтый платок, покрывала всю землю до самого горизонта.