Николай Дубов - На краю земли Страница 22

В Антона мы просто влюбились. Разве мог кто–нибудь так весело шутить и смеяться, так увлечь всех своими затеями! Да и умел ли кто–нибудь столько, сколько умел Антон!

Взрослые тоже не чаяли души в Антоне. Иван Потапович встречал его как дорогого гостя; уважительно, как с равным, говорил с ним Федор Елизарович; при виде его заранее наливались смехом выпуклые глаза Аннушки, улыбались парии. Лишь Федор Рябых некоторое время ходил надутый и обиженный, сердясь не то на Антона, не то на самого себя за то, что осрамился перед Антоном в первый вечер. Но и тот понемногу оттаял, особенно после того как Антон принес ему свой самоучитель игры на баяне. А мы так стайкой и ходили за ним. Антон, смеясь, называл нас своей гвардией.

Катеринка как–то сказала, что мы совсем забыли дядю Мишу, но это была неправда. Я даже думаю, что и Антон так нам понравился именно потому, что он чем–то напоминал дядю Мишу. Они были совсем разные и непохожие и вместе с тем в чем–то одинаковые. Может быть, тем, что и тому и другому все было очень интересно и важно и обоим решительно до всего было дело?..

ЗОЛОТОЙ ПОТОК

Пашка увязался за Антоном в Колтубы и пропадал там два дня. Вернулся он счастливый и весь перепачканный маслом. От матери ему влетело, но он только для виду надулся — и опять взялся за свою недостроенную машину. Если, говорил он, у них в Колтубах будет гидростанция, то здесь он построит ветродвигатель.

На круглых доньях из горбылей он собрал и поставил на крыше большой барабан, вроде турбины, но тот оказался таким тяжелым, что с трудом поворачивался даже в сильный ветер. Пашка немного растерялся, но потом сказал, что это из–за подшипников: будь у него шарикоподшипники, он бы вертелся, как нанятый, и делал всю работу. Барабан так и не захотел вертеться. Пашка его забросил и начал изобретать что–то другое.

Антон появлялся в Тыже не часто и не надолго, но каждый раз приходил с какой–нибудь повой затеей. Так случилось и теперь. Мы слушали тихонько бормотавшее радио, а за столом разговаривали Даша, Иван Потапович и Антон. Сначала мы не обращали внимания, а потом невольно стали прислушиваться, потому что речь зашла о нас.

— Теперь, — говорил Даше Антон, — скоро я к вам не выберусь: сама понимаешь — начинается уборка. Так что тебе придется действовать одной и показать класс работы.

— От других не отстану, — отозвалась Даша.

— Этого мало — не отстать. Ты должна, как говорится, возглавить. Нынче план уборки жесткий, уложиться будет трудно…

— Да кабы людей побольше, оно бы ничего. Одна беда — рук не хватает, — сказал Иван Потапович.

— Вот! — повернулся Антон к Даше. — А твоя задача — обеспечить.

— Где ж я их возьму?

— С неба не упадут. Надо тех, кто есть, так расставить, чтобы они вдвое больше сделали. Мы у себя выделили комсомольские жнейки и сильно на них надеемся.

— Да ведь у нас комсомольцев–то нету, я одна!

— А молодежь? Всех нужно привлечь! Ребята чего будут делать?

— Толку от них… — поморщился Иван Потапович.

— Что мы — маленькие? — сорвался с места Генька. — Нас только к месту определить — тогда увидите…

— Конечно! — поддержал Антон. — Вон они уже какие! Чем не работники? Да и малышей надо привлечь. Мешок колосков соберут — и то дело! Ты, Даша, собрала бы всех ребят и провела среди них разъяснительную работу.

— А среди нас не надо проводить работу, — сказала Катеринка, — мы и сами хотим. Это вот «дикие»…

— Что еще за «дикие»?

— Ну, Васька Щербатый и его дружки. Они несознательные, ничем не интересуются и только дерутся…

— Надо и их привлечь… чтобы им драться некогда было.

Мы начали доказывать, что они недисциплинированные и обязательно сорвут все дело, но Антон только посмеялся и сказал, что мы, наверно, просто боимся, как бы они нас не обогнали.

Это было совсем обидно. Генька сказал, что ладно, пускай делают как хотят, а этому никогда не бывать, чтобы нас обогнали.

Мы думали, что нас как сознательных поставят в молодежных бригадах на самую ответственную работу, но на другой день Даша и Иван Потапович объявили, что мы будем носить снопы, помогать, где нужно, и только Генька, как самый сильный, будет работать на лобогрейке в паре с Иваном Лепехиным. А на вторую лобогрейку назначили Федора Рябых и Ваську Щербатого. Мы протестовали и упрашивали, чтобы на вторую посадили меня или Пашку, но Иван Потапович не стал нас слушать.

Накануне выхода в поле мой отец едва не поссорился с Иваном Потаповичем, который хотел оставить его в конторе.

— Да ты что, смеешься, Иван Потапыч? Дай ты мне душу отвести. А за бумаги не беспокойся, бумаги будут в порядке, — то сердито, то просительно говорил он и все–таки настоял на своем — добился назначения в косари на косогорах: там машине не пройти и косить должны были вручную.

Он долго и тщательно отбивал косу; примериваясь, размахивал ею. Мама, торопливо прибрав избу, услала нас спать — вставать–то нужно до света, — а сама еще осталась у печки варить на два дня обед.

…Мне показалось, что я только–только успел положить голову на подушку, как отец уже тронул меня за плечо:

— Вставай, сынок. Пора!

Я выскочил умываться во двор. Тайга была еще по–ночному черной, избы окутывали сумерки, и только на востоке за гривой небо начало голубеть. Но деревня уже не спала: в окнах зажигались огни, хлопали двери, где–то звенело ведро, негромко перекликались голоса.

Утренняя прохлада и ледяная вода согнали остатки сна. Мама отнесла тете Маше еще спящую Соню. Мы быстро позавтракали и пошли к правлению. Там уже собрались девчата, парни. На завалинке, покуривая свою трубочку, сидел Федор Елизарович и, усмехаясь, наблюдал за дедом Саввой. Тот, одетый в белые холщовые штаны и рубаху, подпоясанную сыромятным ремешком, озабоченно бегал в правление, к лобогрейкам, к косарям, курившим в сторонке, время от времени останавливался, снимал теплый картуз, вытирал лысину, словно что–то припоминая, и снова торопливо и озабоченно устремлялся в правление.

— Да будет тебе, дядя Савва! — сказал Иван Потапович, выходя на улицу. — Что ты снуешь туда да обратно? Все идет как надо, и чего зря расстраиваться?.. Видал, каким петушком летает? — обратился он к Федору Елизаровичу.

— Помолодел дед лет на двадцать, — улыбнулся тот. — Дядя Савва, ты не хлопочи больно–то, умаешься!

— Ничего, моего заряду надолго хватит, — отозвался тот и побежал к подъехавшему возу.

— Что, Потапыч, пойдем, пожалуй? Скоро солнышко проглянет.

— Да, время… Трогай, товарищи!

Девчата стайкой выбежали за ворота, за ними двинулись парни; косари подхватили косы и, подняв их, как ружья, на плечи, пошли следом. Одна за другой, глухо постукивая колесами о камни, тронулись лобогрейки. А позади всех на высоко нагруженном возу, обнимая большой котел, сидела тетка Степанида и нехотя перебранивалась с дедом Саввой.

— Ты головой–то не верти, не верти! Твое дело обеспечить, чтобы как следует быть, — внушительно говорил он, идя рядом с возом.

— Да что ты привязался ко мне? Щей я не варила, что ли? Эка невидаль…

— И невидаль! Ты восчувствуй: день–то сегодня какой? Праздник!.. Мы этого дня год цельный ждали… И твое дело обеспечить, а мое — проверить. Ты думаешь, зря меня инспектором по качеству назначили? Я спуску никому не дам. И с тебя качество спрошу…

— Ладно уж, инспектор!.. Садись–ка лучше на телегу, а то притомишься раньше времени.

Но дед Савва убежал вперед и что–то начал выговаривать Геньке, правившему первой лобогрейкой.

— «Уродилася я…» — зазвенел впереди голос Аннушки Трегубовой.

— «…как былинка в поле», — подхватили девичьи голоса, и над Тыжей громко и слаженно полилась песня.

Песня была печальная, она рассказывала о горькой судьбе девушки–сиротинки, но голоса были так молоды и звонки, звучали они так весело и задорно, что, несмотря на грустные слова, она никого не печалила, а веселила, и ясно было: поют ее не ради грусти, звучащей в ней, а потому, что всем хорошо и радостно, и поэтому ничего не значат эти умершие уже слова из далекого прошлого, а важна лишь радость, звенящая в согласном хоре голосов.

За рекой колонна растянулась, рассыпалась на группы; группы разбрелись по участкам.

Мы пришли на свой. Иван Лепехин сел на место скидальщика, Генька тронул вожжами лошадей. Мотовило пригнуло колосья, хрустнули под ножами стебли, и первый сноп упал на жнивье.

— Не отставай, Настенька! — крикнула Аннушка и с азартом, словно шла в атаку, кинулась вязать снопы.

На втором участке замелькали крылья лобогрейки Федора Рябых, а выше по косогору мерно, как по команде, взблескивали косы. Было похоже, будто один за другим отряды идут в наступление на мягко шумящую стену пшеницы и она пятится, отступает все дальше и дальше, не выдерживая натиска.