Борис Житков - Что бывало (сборник) Страница 23

– Валиком, валиком, – повторял я за Осипом, и иду всё, чтоб к нему поближе.

Мы зашли в трактир, где пили чай обмерзшие ночные извозчики. Я пил вприкуску жидкий чай, закусывал баранкой.

Стало чуть светать, синим цветом подернуло окно в трактире.

– Идем, браток, сейчас на барахолку, и там мы загоним эту шубу твою и там же тебе устроим вот этакую куртку, вроде что на мне. И шапку эту тоже надо долой. А ну, дай-ка сюда.

Осип повертел мою меховую шапку.

– Да, – говорит, – она пятерку подымает вполне. А шуба, гляди, рублей как бы не тридцать потянула. Как думаешь?

– Мне все равно, – говорю я.

– Зачем же зря татар-то баловать? Пошли.

Я никогда не бывал в таких местах. Куда-то далеко заехали мы с Осипом на трамвае. В переулке было сыро, мутно. В темную подворотню шмыгнули мы с Осипом по темной лестнице, я путался в своей длинной шубе. Осип толкнул дверку, и на меня пахнуло затхлой вонью пыльного старого тряпья. Под лампой на помосте два татарина ворочались в куче тряпья и ругались на своем языке. От тухлой пыли гнилой туман в воздухе.

– Здорово, князь! – крикнул Осип.

Оба татарина вскочили, и оба вцепились глазами в мою шубу. Один не удержался и погладил ладонью по рукаву.

Я снял шубу. Ее трясли, щупали, носили на двор, мяли мех в руках и ругались все трое: Осип и оба татарина.

– Сорок пять, последнее слово, – сказал Осип и сунул мне шубу. – Надевай. Пошли!

Я стал натягивать рукава. Но татары ухватили за полы и крикнули в один голос:

– Сорок три!

– Напяливай! – заорал Осип и стал запахивать на мне шубу. Он толкал меня в двери.

Мы вышли на лестницу. На площадке уже ждали другие татары. Сразу трое нас обступили:

– Бери сорок пять!

– Полсотни, – сказал Осип и стал спускаться с лестницы.

– Сорок семь! – крикнули сверху.

Осип стал.

– Давай!

Нас потащили назад. Татары отслюнили нам сорок семь рублей. Моя шапка пошла за пять рублей. И вот я остался раздетый у татар, в этой пыли и вони. А Осип с деньгами ушел. Уж, наверно, прошло с час, а его все не было. Боже мой! Какой я дурак! Я остался без шапки, без шубы, неизвестно где, у каких-то старьевщиков. Я разболтал этому конюху, что я растратчик и что боюсь милиции. Он знает, что в милицию не пойду. Что мне делать? Я видел, что татары уже подозрительно на меня поглядывают. Они два раза спрашивали:

– А что, товарищ твоя: скоро ворочай – эте!

На дворе было уже совсем светло. Я слышал, как звонил, гудел трамвай, как во дворе на морозе звонко орали татарские ребятишки, а на лестнице шлепали ноги и ругались голоса. Я стал придумывать, нельзя ли за мой костюм получить у татар какую-нибудь рваную фуражку и какое ни есть старье, чтоб выйти на улицу. Я видел, что они остро поглядывают на мои шевиотовые брюки. Я представил себе, каким я стану в этих лохмотьях с моей бородой, в драной фуражонке на лютом морозе. Скрываться от милиции, прятаться от людей, как пес прозябший, скоряченный. Сегодня в «Вечерней» будет напечатано. Нет, все пропало!

Дверь хлопнула, я вскочил навстречу – нет, не он. Какой-то татарин. Татарин стал болтать с хозяином, потом чего-то все на меня кивал, спрашивал. Я видал, что про меня говорят. Теперь, наверно, весь дом знает: что-то подозрительно, какой-то гражданин… А что как приведут сейчас милицию или сыщика? Начнут спрашивать: вас обокрали, раздели, обманули? Что случилось? Почему вдруг? Кто такой? У меня опять все замутилось внутри, и я решил, что нечего ждать, а сам пошлю татар за милиционером. Хоть бы от татар выйти без позору, а там в милиции скажу, что я растратчик и чтобы меня арестовали. И уж тогда все равно – сразу, по крайней мере. Буду сидеть и ждать суда. И я решил сказать татарам, чтобы пошли в район.

Я поднялся и сказал:

– Вот что, дорогие граждане…

И вдруг слышу за дверью:

– Да брось! Не продаю! – И вваливается мой Осип, Осип с охапкой одежды. Красный весь с морозу.

Шапка-финка с ушами, тужурка на баране, синяя курточка и брюки. Все ношеное, но все целое.

Татары бросились:

– Почем давал?

А Осип на меня примеряет, по спине хлопает:

– Гляди ты, брат, угадал-то как!

Когда мы вышли, я в стекла магазинов глянул на себя и не мог узнать.

Теперь оставалось побриться и найти по ноге старые ботфорты.

Да, через час меня и дома не узнали бы.

Осип глянул:

– Фалейтор, как есть, куражу только дай побольше. Шагай теперь как не ты – никакая сила. Кто спросит – говори: мой свояк. Так и говори: Осипу, мол, Авксентьичу Козанкову свояк. Откуда? Тверской – и больше нет ничего. А теперь гнать надо в цирк, завозились, гляди-де, пятый час скоро.

Мне стало весело и действительно показалось, что я уже не я, а Осипов свояк. У меня походка даже стала другая, чуть вприпрыжку, и очень легко и ловко казалось мне после долгополой шубы.

Не узнали меня, что ли, вовсе конюхи, но они и виду не показали, что меня заметили. А я стал сейчас же помогать Осипу. Шла уборка конюшни. Я первый раз ходил около лошадей. Но я ничуть не боялся – все казалось, что это не я, а форейтору нечего бояться. И сам не ожидал, как я ловко подавал ведра Осипу, хватал щетки, мыл шваброй, где мне тыкал Осип.

Француз Голуа стоял около своей лошадки. Я увидал, что при дневном свете лошадка совсем синяя. Голуа макал в ведро губку и синькой поливал лошадь и все ругался по-французски. Я, не поворачивая головы, громко переводил, чего хочет француз. А он удивлялся, что конюхи стали понимать. Но он скоро догадался, что это я пересказываю. Он подошел ко мне и спросил по-французски:

– Вы умеете по-французски?

Все на нас оглянулись.

– Да, – сказал я, – немного знаю. – И продолжаю ворочать шваброй во всю мочь.

А Осип мне приговаривает:

– Ты не рвись, ты валиком. – И моргает тихонько на Голуа.

– Откуда вы научились? – подскочил ко мне француз.

– В войну военнопленным во Франции год держали, поневоле пришлось немного.

И ушел за лошадь, будто мне работы много и некогда болтать. У меня сильно колотилось сердце, и я хотел, чтобы француз на время отстал. Но он нырнул под лошадь и оказался рядом со мной.

– Вы здесь служите, вы новый, теперь поступили? Говорите же!

– Нет, – сказал я, – я сейчас без дела и вот пришел помочь моему родственнику, – и киваю на Осипа.

– Пожалуйста, пожалуйста, – затараторил француз, – объясните, чтобы они не мазали копыта моей лошади. Я их крашу в синий цвет, а они непременно вымажут их черным. И никакого эффекта. Никакого! И чем больше я объясняю, тем они сильнее мажут. Ужасно! Пожалуйста.

И француз убежал.

Все сейчас же бросились ко мне:

– Что, что он тебе говорил?

Я рассказал.

– Правильно! – отрезал Осип. – Оно так и есть. Ты верно сказал. Я, мол, без делов, а пришел подсобить, как мы с тобой свояки. И квит. А он, конечно, в контору… Дай-ка мне, Мирон, ведро сюда.

Я оглянулся, но сейчас же понял, что это Осип меня окрестил Мироном. Осип ухмыльнулся и, принимая ведро, сказал мне:

– Спасибо тебе, свояк ты мой, Мирон Андреич. Мирон Андреевич Корольков. Вот, брат, как!

Я глянул на свои ноги в ботфортах, на синие брюки и сам наполовину поверил, что я именно и есть Мирон Андреевич Корольков.

В это время входит в конюшню служитель и говорит:

– Осип! Слышь, Осип! Гони твоего земляка в контору – француз спрашивает.

У меня сердце ёкнуло. Я глянул на Осипа: идти ли, дескать?

А Осип говорит спокойно:

– Только не рвись, а катышком, помаленьку.

Я отряхнул брюки и пошел за служителем.

В конторе француз быстро лопотал что-то человеку за столом – он оказался помощником директора. Мы вошли. Француз замолчал.

Я стал на пороге и говорю:

– Здравствуйте. – И кланяюсь по-простому.

И так у меня хорошо вышло, будто я и впрямь только что из тверской деревни.

Помощник директора спрашивает:

– Вы что, товарищ, Осипу родственник?

– Свояки мы, – говорю. И снова поклонился.

– Вот месье Голуа хочет, чтобы вы служили, а у нас штатных мест нет. Так месье Голуа предлагает вам у него лично. Лично, понимаете?

– Лично, – сказал я и снова поклонился.

– Одним словом, у него в конюхах. И собак смотреть.

– Можем и собак, – ответил я.

– Так вот объясните месье Голуа, как у нас в СССР: книжка расчетная, союз там, страховка и с биржей как… Одним словом, все. А пока можете ходить поденно. Там уж сговоритесь.

Он взял перо.

– Как звать?

И тут я в первый раз сам назвался по-новому:

– Мироном звать. Мирон Андреич Корольков.

Я это сказал и как будто отрезал что. Как будто не стало уже кассира Петра Никифоровича Никонова. Там он где-то. В тумане, в татарской пыли будто спит.

– Можно идти? – спросил я.

– Губернии, значит, тоже Тверской? – спросил помощник. – Что это всё тверские да скопские.

Я двинулся. Француз пошел за мной. Он схватил меня под руку.

– Мой друг Мирон! – кричал француз. – Я сейчас покажу вам собак, моих друзей. Идем, идем!

Но я не спешил, как велел мне Осип, я шел не торопясь, упираясь. И тут спросил француза: