Вероника Кунгурцева - Ведогони, или Новые похождения Вани Житного Страница 23

Златыгорка, обойдя дом кругом, тоже не отыскала дверцы — кроме двенадцати дыр, никаких ходов внутрь цоколя не вело. Тогда посестрима отправила в дыры своих пташек–разведчиц. А Ваня распахнул ставни и высунулся наружу — послушать, чего птички гуторят. И мельком увидел то, что за крепостной стеной делалось: вдали текла речка, за которую солнце сползало, за рекой — лес, и у водотечи, на этой стороне, в ограде,кучно стояли дома. И людей увидел мальчик, маленькими они казались сверху‑то, и какой‑то человечек пальцем указывал на него другому человечку… Впрочем, может, показалось ему: Ванины глаза почти и не видели того, что перед ними, потому что весь он обратился в слух — изо всех сил вслушивался в гугнивые птичьи речи. А жаворонок с соловьем чивиликали из нижнего помещения:

— Ой, какая тут вонища! Ой, я сейчас в обморок упаду и копыта отброшу!

— Откуда у тебя копыта‑то, ты что — Вихрегон? Али, может, помесь Крышегора с Яблочком? Хотя тут вправду пованиват…

Ваня не выдержал и заорал, чуть не вывалившись из окошка:

— Вы Стешу, Стешу ищите, чего расчирикались!

— А ты вообще молчи, подумаешь — понимальщик какой нашелся! — ответствовал соловей.

— Ничего ей не сделалось, — подхватил жаворлёночек, — лежит вся целенькая, только клювом в землю сунулась…

Ваня в отчаянии заметался по комнате: хоть бы веревку какую, чтоб по ней в дыру спуститься, но как назло — нет ничего! И тут увидел он какой‑то рычаг в супротивной окнам стене, нажал на него — и услыхал скрежет. Выглянул в дверной проем — и обомлел: фасадная стена цоколя, та, что к городским воротам была обращена и дырок не имела, поднялась на цепях горизонтально земле. Ваня перескочил с уцелевшей лестничной площадки на образовавшийся навес — как только не сорвался! Подбежал к краю, лег и, свесившись, постарался увидеть, что внизу: там, в вонючем подвале, посреди какого‑то кратера, лицом в землю лежала бедная десантница!

Лешачонок же едва успел отскочить, когда нижний этаж козырьком обзаводился, и теперь сидел на Крышегоре, замерев, с недоеденной перекладиной в руке… Ваня заорал ему — беги, де, в подвал, выноси скорей Стешу! И правда! Дух снизу шел такой, что в глазах темнело! Березай, не слезая с коня, въехал внутрь, соскочил на землю и, схватив девочку на руки, вытащил на закатное солнышко. Тут и посестрима подоспела, и птахи, ворча, выпорхнули наружу и уселись по местам: одна на левое плечо Златыгорки, другая — на правое.

Ваня вынужден был сверху наблюдать, как приходила девочка в себя. Эх, нашатырного спирту нет! Но вот разные глазки открылись, огляделась Стеша и первым делом увидела Ваню, сидящего на навесе, руку приподняла и помахала ему.

— Воняет! — гуторит. И на резвые ножки вскочила!

— Ты целая? — Ваня ей кричит. — Переломов нет? — Хотя и так видать, что косточки выдюжили, не сломались.

— Да целая, целая… — Степанида Дымова отвечает.

— Может, ты от вони в обморок‑то упала?! Может, там какой‑нибудь газ ядовитый в этом подвале?

Девочка плечами подернула и крикнула, слезай, де, уж оттуда, чего ты там расселся! Тут лешак бревно, валявшееся у зубчатой стены, принес и к навесу, где Ваня маялся, подставил, сполз мальчик по лесине и оказался на земле.

Опустились сумерки — и путники, посовещавшись, решили уходить из зловредного городка, пока еще какая-нибудь неприятность не случилась, лучше уж в чистом поле ночевать, чем в таком‑то месте!

Тем же путем, каким въехали в город, всадники выбрались из него, да и других‑то ворот в негостеприимном городке не оказалось.

И только миновали мост (который тут же за их спинами поднялся), спускаться стали с горы, как из зарослей выскочили вооруженные люди, и малёхонько их было — человек так сто, не больше.

Златыгорка мигом меч из ножен выдернула, Березай замахал дубиной пуще, чем когда‑либо, даже грива у Крышегора дыбом встала и завилась, как после перманента, Ваня назад оглянулся — а не вернуться ли им в городок да не запереться ли там крепко–накрепко… А Стеша, как раз накануне появления засады закурившая сигарету, — видать, сказалось волнение после приключения с вёрткой кроваткой, — выпустила дым и, не вынимая курительного средства изо рта, стала насаживать стрелку на свой лук…

И тут случилось неладное: сотня вооруженных людей, в двести глаз уставившись на десантницу, побросала грозное оружие — и десяток с горы побежал, десяток на колени попадал, а остальные так ведь и замерли с раскрытыми ртами и вытаращенными глазами. Потом кто‑то крикнул: «Змиуланка!» И все, кто не сбежал, подхватили: «Змиуланка, Змиуланка», — кто шептал, кто говорил, кто кричал. Ваня со Стешей переглядывались, ничего понять не могли.

Тут из толпы выступил седовласый старик в длинной рубахе, с посохом, из навершия которого высовывался раздвоенный язык, низко поклонился чужеземцам и пригласил в деревню. Погостите, де, у нас, дорогая Змиуланка, а также ейные товарищи, милости, де, просим к нам…

Путники, хоть и не могли объяснить резкую перемену, случившуюся с нападавшими, решили принять приглашение. «Может, хоть поедим по–человечески», — шепнула Ване Степанида Дымова, в очередной раз выдыхая дым. Потом бросила сигарету под копыта коня — и всадники, в сопровождении волшебным образом укрощенных воинов, отправились в деревню, которую Ваня приметил сверху, из городища.

Глава 3. Деревня

На узкой дороге, проложенной посреди пшеничного поля, — колоски‑то вышиной будут по брюхо коню, а зернышки‑то величиной с длинный ноготь десантницы, — их встречали. На этот раз женщины. Видать, десяток сбежавших воинов успели выслать навстречу «Змиуланке» своих, — а может чужих, — люб.

Из нарядной толпы вышла девушка в прошитой золотыми нитками рубахе, в пестрядинном[43] сарафане с серебряными пуговками величиной с кулак, в рогатом головном уборе, украшенном скатным жемчугом. Девушка была очень хороша, но путники на нее и не поглядели: на убрусе красавица несла хлеб, и такой шел от него дух, что всадники, да и копытные под ними — все вместе втянули упоительный запах и долго держали в себе. Правда, каравай был странный — не круглый, не прямоугольный, а в виде какого‑то сложившего крылышки животного, да еще и с гребешком. Девушка поклонилась и кивнула на хлеб, отведайте, де…

Златыгорка отчего‑то застыдилась и за ребят спряталась, с Березая и спросу не было, он хлебушек за еду не держал, Ваня стал выталкивать вперед десантницу, поскольку весь этот сыр–бор явно разгорелся из‑за того, что девочку приняли за какую‑то Змиуланку — вот Стеше и пришлось спешиться и выйти вперед. Женщины в длиннополых одеждах, увидав, как обряжена девочка, так наземь и сели: особенно поразили всех ее ноги, затянутые в фиолетовые лосины… Девушка с хлебом‑то едва его не выронила…

И отворотила десантница ломоть, так отворотила! Но сунулся к Стеше Вихрегон, коснулся мягкими губами щеки — пришлось и коньку уделить от вкусного ломтя. Тут из женской толпы вывернулась махочкая морщинистая старушка с курносым лицом и затрясла расписной глиняной солонкой, солонка — тут уж ошибиться нельзя было — изображала многоглавого змея. Старушонка подскочила к девочке — и давай сыпать солью из глиняных хоботов.

Вторым Ваня подошел к караваю, отломил хлебную голову с гребнем. Хлебушек был мяконький, ноздреватый, с поджаристой коричневой корочкой — нет, такого‑то хлебца он в жизни не едал, до того вкусным показался! Мальчик тоже поделился хлебцем со своим коньком, который зафыркал от удовольствия — так что ветерком, идущим из конских ноздрей, мальчику чуб вздыбило.

И тут вдруг Березай слетел с хребта своего Крышегора — бросился к хлебу и отломил кусище, дескать, что это такое, все кони ели, а мой нет?!

Посестрима, никогда, видать, не едавшая хлебца, нагнулась к караваю и долго нюхала. «Кусай, вкусно!» — Стеша ее подбадривает. Златыгорка откусила, пожевала — и даже зажмурилась. А курносая старушка каждый кусок крепко сдабривала сольцой.

Седовласый старик с посохом вышел вперед и, кивнув на старушку, сказал, что жить им суждено у нее, у бабушки Торопы… Та завздыхала, да делать нечего, повела чужан в свою избу.

Далеко идти не пришлось: домишко старухи оказался крайним, стоял он за оградой, которой обнесена была Деревня. Правда, не сразу до избушки, манящей сладким ночлегом, добрались, путь им преградило стадо коров, поднявшее столбы мучнистой пыли, куда ни сунься — всюду рога. Кони‑то взбрыкивать стали, но утянулось стадо в распахнутые ворота, за которыми виднелась узкая башня, — и лошадки успокоились…

За стадом, пощелкивая длинным бичом, шагал босой пастушонок, мальчошка лет так двенадцати, одежонка — заплата на заплате. Старушка спросила, слушаются ли пастуха коровы–те? Тот кивнул, дескать, ничего, справляюсь. — Вот и ладно, — закивала бабушка Торопа и укорила: — Сопли‑то хоть бы подтер, Смеян, до земли ведь висят! — Мальчишка зажал одну ноздрю — и дунул, пульнув соплей в пыль, потом таким же образом с другой ноздрей поступил, и ходко двинулся за стадом. Бабушка вздохнула и зашептала, дескать, прежде за гусями ходил пастушонок, а теперь, вишь, к коровкам приставили…