Иван Полуянов - Дочь солдата Страница 23

Ее приняли в «гвардейскую бригаду». Тут же, на плотине. Значит, в воскресенье — в поле. Боронить пашню. А как это делается? Верка думала, думала: ночь плохо спала. Вене с Леней и Маней что — они знают, они каждую весну работали на бороньбе. Они ж деревенские, у них опыт!

Верке достался при дележке Громик. Он фыркал, перебирал точеными, с мохнатыми бабками ногами, играя пытался укусить Верку в плечо. Жеребенок молод, «двух трав» — ему всего два года.

Леня помог Верке вскарабкаться на Громика. Жеребенок сыт и упитан, Верка с трудом держалась на его гладкой спине.

— Н-но! — задергала она поводьями.

Громик потрусил обратно, в темную прохладу конюшни. Верка едва направила его на дорогу.

Перевернутые вверх зубьями бороны подымали клубы розовой пыли, подпрыгивали на колдобинах, расплескивали грязь. Ехали рысью, и Верку немилосердно трясло, она судорожно и испуганно цеплялась руками за жесткую гриву и бледнела.

— Ничего, в первый раз так, потом то ли будет, — пообещал Леня. — За уши от лошадей не оттянешь!

Против воли Вера улыбнулась: уши у Лени оттопырены, будто за них всю жизнь парнишку оттаскивали от коней.

Поле близко, маленькое, гектара два с половиной.

Оно у самого леса, заполоненного птичьим щебетом и синей тенью. От соседнего поля его отделяет осиновый перелесок. Осины выпускают клейкие, как бы подрумяненные солнцем листья.

Все сняли сапоги, и Верка сбросила свои ботики и носки. Земля была теплой, пяткам стало щекотно, и пальцы на ногах сами собой задирались вверх.

Верка решила подражать всем и во всем. Если ни капельки не соображаешь, что и к чему, это лучшее, что можно придумать. Маня перевернула тяжелую борону зубьями вниз — Верка это собезьянничала. Веня подвязал повод оброти к колечку дуги. Громик нарочно вскидывал мордой, но Верка тоже сумела подвязать повод, чтобы, наступив, жеребенок его не оборвал.

— Труд на пользу, — Веня снял кепку и первый торжественно въехал с бороной на поле.

— Труд на пользу, — прошептала Верка.

— Езжай, Вера, за Венькой, ты, Маня, следом, я буду прикрывать тыл. По-гвардейски! — крикнул Леня. — Поглядывайте назад, чтобы огрехов не получалось. Не тяни, Вера, жеребенка, сам пойдет. Ах, веселая жизнь!..

Жизнь была не очень чтобы веселая. У Вени Лыско, помахивая гривой, ступал размашисто. Громик отставал, норовил ударить рысью.

А этот поворот у межи!.. Громик делал его хуже, чем Верка. Он попятился назад, когда Верка в сердцах дернула за узду, ушибся о борону. Поворачивать в углу поля нужно умело, чтобы бороньба получалась в «три следа», то есть по одному и тому же месту проехать трижды и понапрасну не суетиться на поле.

— Ничего, — ободрял Леня, широко улыбаясь своим большим ртом. — С непривычки, конечно, взопреешь. Да ты отдохни, — он подбежал и подсадил Верку на круп жеребенка.

Бока у Громика скоро потемнели, задымились. Жеребенок после каждого шага напряженно встряхивал мордой.

— Совесть надо иметь, — сплюнул Веня. — Ишь, расселась барыней!

Он успевал и присвистнуть на Лыска, и на ходу поправить седелко, выпростать из-под хомута витую прядь гривы, чтобы не сбилась холка, и выбросить на заполосок клоч дерна, застрявший между зубьями бороны.

Верка потихоньку, часто-часто шмыгая, слезла с Громика, повела его в поводу. И увидела себя со стороны — смуглая, с черной кудрявой головой на тонкой смуглой шее, худенькая тонкая девочка шагает, увязая в лиловой податливой земле, и ветер треплет подол ее ситцевого в мелких цветочках платья. Верка посмотрела на себя, как чужая, и ей стало стыдно. Уж лучше бы тетя отговорила ее ехать на бороньбу! Ничего не получается, — вот незадачливая… Верка закусила до боли губу, локотком вытерла пот, щекотивший щеки, и вся напряглась, как перед прыжком.

Напрямик по полю… Лоснятся отвалы земли. Борона завалилась в борозду, крошит сырые комья. Теперь поворот… Ого, удачно! Наискось по полю… Еще поворот…

— Перерыв!

Кто это сказал? Веня?

Жеребят разнуздали; поослабив им супони и подпруги, пустили на межу. Покусывая сухую былинку, Веня лег животом на жухлую траву. Леня — с ним рядом, опираясь на локти; острые лопатки обозначились на спине, как крылышки. От рыжих вихров идет сияние, зеленые глаза мечтательно лучатся.

— Лето скоро… По грибы пойдем! Уж я знаю местечко: грибо-ов! И только красные, боровые. Они, ух, сердиты. Пальцем их не задень: аж почернеют, недотроги.

— Дядя мечтал сходить по грибы, — робко, словно заискивая, вставила Верка.

— Большой человек, — одернул рубашку Веня. — Старой большевистской гвардии! Колхозу подвезло, что Николай Иванович у нас… У-у… что ты! Авторитет-то у него… что ты! До всего сердцем доходит, за все душой болеет.

После отдыха ей было еще хуже. Но Верка виду не подавала, как ей трудно. Приятно было ступать босыми ногами по теплой земле, смотреть на березы, повитые дымкой свежей зелени. Листочки на ветках сморщенные, напоминали ушки. Выпустила береза ушки и слушает, слушает хруст земли под копытами жеребят, чирканье и скрежет каленых зубьев борон о камни, всхрапывание коней, бряцающих удилами. И дальнее «ку-ку! ку-ку!» из синего леса.

— Вошла-таки в борозду! — Веня неожиданно похвалил Верку.

Доборонить поле все-таки не удалось до конца: жеребята заспотыкались, устали с непривычки.

Бороновальщики, оставив у заполосков сбрую, дуги и бороны, покатили в деревню — на обед.

Копыта чавкали по просыхающим лужам. Поглядывая на Верку, неуверенно сидевшую на Громике, Веня засмеялся:

— А ну, наперегонки!

Свистнул и ударил каблуками в бока своего Лыска. Лыско заплясал, оседая на задние ноги.

Ах, вот как!.. Верка шлепнула Громика ладонью по гладкой, обтянутой шелковой шерстью шее.

Жеребенок взял размашистой рысью. У Верки глаза повело на лоб, она съезжала с крупа Громика то направо, то налево, словом, чудом не падала.

Догнав Лыска, Громик укусил его и заржал, дурашливо кося лиловым глазом. Он поскакал боком, унося Верку вперед, маня всех за собой.

Жеребенок перешел с рыси на галоп.

Верка бросила взгляд через плечо — Веня валкой рысцой трусил позади, расставив локти. «Обогнала!» — Верка пригнулась к седой от пыли гриве Громика, — «Обогнала… обогнала!»

Назад, стремительно назад помчалась земля! Комья грязи, выбитые копытами, летели сзади выше головы.

Вихрем, развевая хвост и гриву, вырвался Громик через разгороженное прясло из полей. Поскакал, прижимаясь к изгороди, тянувшейся до околицы.

Вдоль изгороди — груды камня, собранного с полей. Запнется Громик со всего маху — костей бедной Верке не собрать.

Колья изгороди в пряслах, как пики. Зацепишься — ой, не быть Верке вживе.

Громик все жал к изгороди, не слушался повода, ошалевший от скачки, с пеной на удилах.

Лужа… Ух ты-и, брызги в стороны! Грязные липкие брызги.

Конюшня… Ворота растворены, низкие, темные. Сейчас расшибет Громик свою наездницу о притолоку.

— Ой! — Верка сжалась, выпустила поводья.

— Стой! Стой, черт задери! — невесть откуда вывернулся Потапов.

Громик ударил его грудью. Родион Иванович железной хваткой вцепился в повод, повис. Жеребенок проволок его по лужку и встал. Он храпел, выкатывал закровяневшие глаза и взвивался на дыбы.

Как Верка скатилась с Громика на землю, не помнила.

— Что такое? — бушевал Потапов. — Кто разрешил жеребят гонять? Уши нарву!

Возможно, сгоряча Родион Иванович выполнил бы угрозу.

Но к конюшне подбежала Екатерина Кузьминична — растрепанная, бледная…

— Родион Иванович, голубчик… — задыхаясь, простонала тетя. — С Колей плохо. Доктора… срочно доктора!

У Верки подкосились ноги, перед глазами поплыло все, западая на бок: и деревня, и березы, и небо…

По дороге протарахтел, стреляя синим чадом, мотоцикл Родиона Ивановича.

Глава XVII. Горе

Она сидела за партой, сжавшись в комочек, тихая и смирная, отвечала у доски, если вызывали, но будто во сне, долгом, тяжелом. От этого ощущения Верка не могла избавиться. И стояло перед ней белое, с впалыми висками лицо на белой подушке, чудился запах лекарств, от которого теснило грудь и кружилась голова. И не покидало Верку чувство собственного бессилия, неприкаянности. Чем она может помочь, чем?..

Убежать бы далеко-далеко! Потом вернуться домой, найти дома все в порядке: тетя вышивает у окошка гладью, поставив ноги на скамеечку. По-старому ворчит, что Николай Иванович готов весь свет на себя перевести. Дядя подтрунивает над ее страхами или заводит речь о лете.

— Помнишь, как пахнет корзина с грибами, а? Все ты, матушка, позабыла! Это ж такое… — дядя прищелкивает пальцами. — Тут и тихая прохлада зеленой тени, спорого дождика, и этакая бодрая свежесть мокрого мха, березовых листьев, и чудесный запах влажной земли. И все это несешь ты в корзине! Право же, славно!