Леонид Сергеев - Зоопарк в моей квартире Страница 23

Приблизившись к домам, Серый понял, что подошёл к большому городу, намного больше того, в котором был зоосад. Вначале это испугало его; некоторое время он нерешительно топтался в лесопосадке, потом всё же подошёл к крайним домам.

Первыми Серого заметили дворовые собаки; они сбились в кучу и боязливо, издалека, стали его облаивать. Затем на странную собаку обратили внимание дети и сообщили о ней взрослым. Большинство взрослых безразлично хмыкнуло; одна старушка, перекрестившись, заспешила в подъезд, другая пробормотала:

— Не подходите к ней, а то ещё укусит.

Но кто-то из мужчин, приглядевшись, заявил:

— Это волк! Вызовите милицию! Его надо пристрелить!

А Серый, прижавшись к фонарному столбу, устало и радостно смотрел на людей, ждал, когда его приютят и покормят.

По счастливой случайности мимо проходила женщина, которая дома держала собаку и вообще любила животных, и неплохо разбиралась в них.

— Он старый и больной, — сказала женщина. — У него и взгляд мутный, и бока ввалились.

Женщина достала из сумки кусок ливерной колбасы — её купила для своей собаки — и бросила Серому.

Он проглотил колбасу и жадно уставился на сумку. — И такой голодный, — женщина достала из сумки ещё один кусок и снова бросила Серому; потом, вздохнув, проговорила:

— Сохрани тебя Бог! — и пошла по улице, но вдруг заметила, что Серый идёт за, ней.

Женщина остановилась в раздумье:

— В зоопарк бы тебя отвести.

Она вновь достала колбасу, но не бросила, а подманила ею Серого.

— Иди за мной, бедолага! Отведу тебя в зоопарк, а то ещё убьют.

Так, спустя много лет Серый снова очутился в клетке. Снова у него была крыша над головой, снова его кормили, снова он находился среди людей; правда, теперь его не выводили на прогулки, но они ему и не очень-то были нужны. После многолетних скитаний, постоянных поисков добычи и ночлега он хотел только покоя.

И так случилось, что однажды в этом городе побывала Люба. После войны она вернулась в свой городок и стала работать на восстановленной кастрюльной фабрике. Она стала взрослой, у неё уже был сын. И вот однажды они с сыном приехали в большой город и зашли в зоопарк.

Они ходили от вольера к вольеру, и Люба рассказывала сыну о зоосаде, который был в их городке, о Сером, о войне, во время которой погибли все животные…

Когда они очутились около клетки спящего Серого и увидели старое животное с облезлой, потёртой шерстью, Люба сказала:

— Надо же, так похож на моего Серого. Только мой был молодой, а этот совсем старый.

Услышав свою кличку, Серый приподнялся. Что-то далёкое, полузабытое, но родное послышалось ему в голосе женщины, которая стояла перед клеткой и держала за руку малыша. Серый всмотрелся, принюхался и внезапно уловил запах, который отлично знал с детства и помнил всю жизнь. Радостно заскулив, он подбежал к решётке.

— Совсем такой, как мой Серый, — вздохнула Люба, и они с сыном отошли.

А Серый с воем заметался по клетке.

У моря

Я снова в Батуми, городе шумной листвы, где улицы пахнут фруктами и морем, где поезда идут среди волн, где солнце плавится в голубизне и раскалённые камни не остывают ночью; где порт грохочет и лязгает, где швартуются огромные корабли и с них вразвалку сходят матросы; где на пляже ловят крабов мальчишки и девчонки удят рыбу, как заправские рыбаки, и влюблённые пересыпают песок из руки в руку.

По утрам море в бухте спокойное, гладкое; на воде неподвижно сидят чайки. Иногда из воды веером выскакивают мальки — спасаются от маленькой акулы — катрана. Если надеть маску и нырнуть в море и посмотреть на поверхность из глубины, то увидишь множество медуз. Они как белые абажуры. По утрам вода в бухте прозрачная — видно, как на дне колышутся водоросли и греются на камнях бычки. Иногда меж камней проползёт огромный краб; вытащишь его из воды, а он окажется маленьким.

В полдень все ходят по набережной в полудрёме, обалделые от жары и терпких запахов, улыбаются бессмысленно и говорят невпопад — солнце прямо расплавляет мозги. На парапете сидят продавцы подводных драгоценностей, перед ними разложены раковины, сердолики, в стеклянных пузырьках с глицерином плавают металлические рыбки. Рядом на лавках, под высоченными платанами без коры, которые местные называют бесстыдницами, дремлют старики. А пляж пестрит от ярких одежд отдыхающих. По пляжу ходит фотограф. Он в полосатых шортах и соломенной шляпе, в руках — фотоаппарат на треноге и складной ящик с образцами фотокарточек. Фотограф называет себя мастером художественной фотографии. Захочет кто-нибудь сняться и вытянется перед объективом — фотограф поморщится, закачает головой:

— Поймите же, я не делаю мёртвых фотографий. Я — художник, мастер художественной фотографии. В моих работах только жизнь, только радость жизни. Извольте взглянуть на эти портреты, — он кивает на ящик.

Отдыхающий начинает переминаться с ноги на ногу, потом растягивает рот до ушей.

— Всё не то, — вздыхает фотограф, достаёт из кармана журнал «Крокодил» и начинает громко читать анекдоты. Отдыхающий хватается за живот, хохочет на весь пляж, фотограф бросается к фотокамере, но не щёлкает, ждёт, когда «натура» немного успокоится. Отдыхающий ещё долго всхлипывает и вытирает слёзы, а потом вдруг мгновенно вытягивается, и его лицо каменеет. Фотограф снова вздыхает, смахивает капли пота, снова принимается читать какую-нибудь историю. Измучив и себя, и свою жертву, фотограф наконец находит среди анекдотов как раз то, что нужно: историю, после которой отдыхающий не впадает в истерику, но всё-таки и не выглядит мрачным.

На пляже около причала сидит матрос. Он то и дело подходит к швартующимся катерам и помогает женщинам сходить по трапу, а детей берёт на руки и, описав в воздухе дугу, ставит на причал. Матрос продаёт какие-то морщинистые золотисто-жёлтые плоды.

— Что это такое? — спрашивают любопытные.

— Маклюра, — отвечает матрос. — Ядовитый плод.

— Кто же у вас их покупает?

— Никто!

— Зачем же тогда продаёте?

— Авось найдётся чудак, купит.

Действительно, находятся чудаки, покупают.

— Только не вздумайте их пробовать, — грозит матрос. — Сразу фьють! — Он смеётся и показывает на небо.

Во второй половине дня на пляже появляется толстуха — оперная певица. Она медленно вышагивает в махровом халате, негромко что-то напевает и раскланивается со всеми направо и налево. За певуньей семенит эскорт слушательниц. Дойдя до середины пляжа, певица сбрасывает халат, потягивается и входит в море. Поклонницы тоже лихорадочно раздеваются и спешат за ней. Доплыв до буйка, певица во весь голос распевает арии — укрепляет голосовые связки. Слушательницы кружат вокруг неё, время от времени аплодируют и стонут от восторга.

По вечерам на прибрежных улицах стоит жар — от разогретой за день листвы, раскалённых камней и асфальта струится горячий воздух. Но иногда с моря тянет ветер, и тогда, если идти по ветру, кажется, плывёшь в прохладной реке. По вечерам в колючем кустарнике и в листве деревьев, над домами и над тропами слышен звон. Это трещат цикады. Вечером на набережной зажигаются огни ресторана «Приморский», к нему стекаются местные завсегдатаи и отдыхающие, а около парикмахерской на лавках усаживаются старики — они курят трубки, обсуждают последние новости, рассматривают гуляющих. В соседних тускло освещённых дворах женщины полощут бельё, над жаровнями коптят кефаль и ставриду, мужчины играют в нарды… и повсюду, в каждом проулке, хихикают парочки.

Я снова в Батуми, снова у прежней хозяйки — впереди целая неделя беззаботного отдыха. Снова по утрам я брожу по пляжу, а ночью сплю в саду на соломе, прямо под открытым небом. Рядом посапывает пёс Курортник. В обязанности Курортника входит гонять дроздов с виноградника, но он целыми днями вымогает у отдыхающих конфеты. Ужасно их любит. Наестся конфет и спит в тени деревьев до вечера, пока жара не спадёт. Проснётся, обходит кафе — клянчит новые сладости. В столовые не заходит.

По столовым ходит другой пёс — Шторм. Шторм здоровенный и злой — чуть что, сразу хватает Курортника за загривок — не терпит, когда тот появляется в его владениях. Но сам в кафе иногда заглядывает.

Каждое утро мы с соседом Генкой отправляемся ловить бычков. У Генки два кривых удилища из орешника. Одно он даёт мне. В Батуми каждый мальчишка в душе моряк. Каждый третий — обладатель тельняшки. Генка тоже носит драную выцветшую тельняшку и ходит босиком по острым камням — хвастается загрубевшими подошвами. Долго сидеть с удочкой Генке надоедает; как только он вылавливает на несколько рыбёшек больше меня, тут же бросает удилище, скидывает тельняшку, разбегается и прыгает в воду. Немного поплавает, заберётся на волнорез, разляжется на камнях. «Скоро поступлю в морское училище, — скажет. — Окончу — и прощай, Батум!»