Янис Яунсудрабинь - Белая книга Страница 23

Натянешь бечеву, размахнешься и мечи камень. Во время броска нужно скинуть петлю, а это вовсе нелегко, и поначалу я то запаздывал, то чересчур спешил. А уж метать из такой пращи камни вблизи людей или окошек и впрямь опасно, поэтому я забавлялся этой игрой на дворе, когда все взрослые уходили в поле и бранить меня было некому.

Как-то раз вытащил я из-под клети Янисову пращу, стою посреди двора и знай мечу камень за камнем. Иной летит совсем не в ту сторону, куда я метил, а то на крышу бухнется и разворошит солому. Мне — что? Я и думать не думаю о том, что окна избы рядом или что на крыльце клети сидит Янис, точит тяпку.

Вдруг слышу:

— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!

Я вздрагиваю, оборачиваюсь.

Янис, обхватив голову руками, скрючился и, будто пьяный, зашатался из стороны в сторону, а потом стремглав кинулся в клеть.

Пойду-ка, думаю, посмотрю, что с ним стряслось.

Батюшки! Янису голову раскроило! Не то чтобы раскроило, но на лбу набряк такой синячище, будто вот-вот на том месте прорежется рог. Бедняга сидит на кровати, горючими слезами обливается, прижимает ко лбу лезвие ножа.

Тут входит мать Яниса, наша хозяйка.

— Ты что натворил, окаянный? Опять драку затеял?

— Затеял! — бурчит Янис и поднимает руку… Сейчас на меня укажет.

Тут я легкой пчелкой вылетаю во двор и по прогону — бегом на пастбище.

ПУНЬКА

Когда с лугов убрано сено, а ночи такие теплые, что в натопленной за день избе никак не уснешь, мы берем простыни и уходим ночевать в пуньку.

Там тоже жарко, но сверху из-под крыши вроде бы чуть-чуть тянет прохладой. Славные это были вечера, когда в пуньке можно было вволю понежиться на широком душистом ложе.

Сквозь дыру в крыше и в щелях между бревнами проглядывало алое небо. Свет его был так ярок, что глаза ясно различали ласточкины гнезда на стропилах. Иногда птицы там тихонько переговаривались. Может, радовались, что мы спим тут с ними вместе. Где-то вдали трубила труба.

Я слыхал, будто брат моей матери в солдатах трубачом. Мне казалось, что это он трубит, и как-то раз я подергал маму за рукав.

Она оттолкнула мою руку:

— Спи! Чего вскочил?

Но я не унимался:

— Это Мик трубит?

— Какой Мик?

— Ну, наш Мик!

— Спи! Не болтай попусту! Мик в Дюнабурге. Как его услышишь из этакой дали?

— А почему нельзя далеко слышать?

— Спи! Завтра рано вставать.

Ох, вечно одно и то же… Вечно ей вставать ни свет ни заря. Весь день в работе, а с вечера только об одном и думает: завтра рано вставать. Каждый день просыпаюсь один в своем уголку. И всегда я бывал один, и мне самому приходилось отвечать на свои же вопросы.

Я оставляю мать в покое, лежу тихо и широко раскрытыми глазами смотрю на пылающие полосы, там, над порозовевшей копной сена. Труба смолкла. Лишь изредка, будто спросонья, тихонько щебечут ласточки, звенят комары. Их тут, наверно, тьма-тьмущая, однако редко какой зазудит над самым ухом, да и кусать не кусает.

Хорошо мне было лежать так, смотреть и слушать, и я надумал не спать всю ночь. Но… Вскоре я встрепенулся.

Что такое?

Мамы нет. Ласточки с веселым щебетом хлопочут у своих гнезд. На дворе батраки понукают лошадей.

Уже утро.

ЧАРОДЕЙСТВО РИТЕСКОГО ЛЕСА

В Ритеский лес мы пошли за травой. Честно говоря, никакого леса там не было, и я не знаю, откуда повелось такое название. Это была низкая луговина, местами поросшая кустарником, местами в окнах воды.

Над островками осоки кудрявились пышные купы ивняка, торчали высокие бурые кочки. Казалось, это спины забравшихся в осоку зверей.

Мы с матерью пошли за мягкой травой для нашей Буренки. Бродить по округе мы могли только в самый полдень, когда все отдыхали.

Может, свернуть в березняк? Там сныть такая сочная, чуть прихватишь пальцами — сама обламывается.

Нет, лучше пойти куда-нибудь, где больше солнца.

В зарослях молодого ольшаника мы рвали мягкую траву в таких местах, куда не подобраться косе. А все ж дело это было неладное и приходилось остерегаться, как бы кто нас не углядел и не услышал. Поэтому мы работали молча, в тишине, только трава глухо хрупала, отрываясь от корней, да изредка под ногой трещала сухая ветка.

И вдруг я увидел куст шиповника, сплошь усыпанный алыми цветами. Позабыв об осторожности, я громко вскрикнул.

Мама дала мне толчка в бок так, что я отлетел на несколько шагов, но и это меня не угомонило, я просто не мог закрыть рот.

— Кто же его тут посадил?

— А кто посадил ольху да березу? — сердито отозвалась мама. Но потом и сама не утерпела, пригнулась к кусту, понюхала цветы и сказала: — Это не простой цветок… Это принцесса…

— Как это так? Расскажи!

— Ладно уж, расскажу.

Шныряя по кустам, мы ловко и быстро рвали траву, и мать рассказывала:

— В давние времена, за тридевять земель, за горами, за морями, жил в своем царстве-государстве король. Сына у короля не было, а только дочь по имени Роза. Зато уж такая красавица — солнышко ясное. Куда ночью ни войдет — огня не надо. Понятно, у такой раскрасавицы женихов хватало. Съезжались к ней королевичи со всего света. И приехал однажды принц эфиопский, черный, как сам черт. Принцесса до того ему приглянулась, что одной ночью он забрался в ее покои через окошко и хотел увезти силком, потому как по своей поле она за него не шла. Но не тут-то било. Принцесса увидела в окне черного принца и мигом обернулась колким кусточком с белыми цветами да прыгнула в цветочный горшок рядом с пышным миртом. Однако и принц успел это заметить, вырвал цвет из горшка — и на коня. Шипы кололи ему руки, алая кровь окрасила белые цветы, но принц все так же крепко сжимал стебель, надеялся, мудрецы на его родине сумеют снова обратить цветок в принцессу. Он даже не замечал, как кровоточат его руки. Всю ночь скакал принц по лесам и долам, а с зорькой увидел, что его драгоценные белые цветы стали алыми. И подумал тогда принц, будто в руках у него и впрямь-то лесной цвет, да и кинул его посреди поляны близ орехового куста, а сам умчался в родные края. Собрал он в своем королевстве великое войско и пошел на отца принцессы Розы завоевывать себе королевну. Хлынули его полчища черной, как вар, рекой. Но король в ту пору с тоски по пропавшей дочке ушел в лес и стал отшельником. Царство его захватили без боя, но принцессу Розу не сыскали нигде. В лесной тиши ей нравилось жить куда больше, чем в шумном королевском замке. Она цвела, давала семена, ветер высыпал их, а дрозды разносили по всему лесу. Вскорости повсюду заалели циста шиповника — дикой розы. Старый король, ставший белым, как яблоневый цист, увидал пышный куст дикой розы и воскликнул:

— Ты хороша, как дочь моя Роза, которую похитил арап.

А дикая роза шепчет ему:

— Это я и есть, отец, только не срывай моих цветов, не то я умру, как умирают люди.

Старый король узнал дочкин голос и обрадовался. Он и не помышлял о том, что ее надо бы снова превратить в человека, — ему тоже полюбилось жить в лесу. И жил он там до конца своих дней. Когда король умер, Роза осыпала его своими цветами, и никто не ведал, что под ними покоятся останки некогда могущественного короля, — благоухание цветов заглушало запах тлена. А перед смертью король сказал: «Дочь моя, ныне я вижу все тайны земные так ясно, как линии на моей ладони. Сила души твоей обратила тебя в цветок, она же обратит тебя снова в человека. Если наскучит тебе лесная жизнь, пожелай только, и ты опять станешь принцессой, а твои подданные встретят тебя со знаменами под звуки труб».

Я с опаской и благоговением разглядывал прекрасный куст дикой розы. Рассказ матери показался мне таким достоверным, что я видел на цветах алую кровь эфиопского принца, да и весь куст стал для меня живым, и была в нем кроткая нежность. Я не смел к нему прикоснуться.

— Видишь, — сказала мать. — Розе и по сей день не наскучило одиноко жить в лесу, и она ни разу не пожелала снова превратиться в принцессу. И впрямь, чем плохо? Стой себе спокойненько на месте, цвети, благоухай. Все лучше, чем бегать в самый солнцепек по чужим выгонам да спину гнуть.

— Но ведь она принцесса!

— И-и! От принцессы до нищенки недалеко… Говорила же я тебе, что ее королевство захватили эфиопы. Разве судьбу человеческую заранее узнаешь?

И мы надолго примолкли, только трава глухо хрупала, когда ее рвали наши огрубелые руки.

Потом мы забрели на красивую поляну.

— Глянь, — сказала мама, — там папоротник, он — чудо-цвет.

— Где?

— Да вон листья резные-узорчатые, с зеленым завертышем наверху. Это бутон цветка и есть. В янову ночь папоротников цвет раскрывает лепестки, отцветает и осыпается. И все за один миг.

Я очень удивился и спросил маму, отчего он такой. И почему ни один цветок так не цветет.