Яков Тайц - Неугасимый свет Страница 23

Вдруг шум и яркий свет выкрученного фитиля в лампе разбудили его. Он вскочил:

— Приехали! Приехали!

Мама, не раздеваясь, кинулась к нему. Он обхватил её, прижался к маминой холодной щеке.

— А папа? Где папа?

Бабушка взяла Янкеле, уложила, покрыла одеялом:

— Спи, котик, спи, папа завтра приедет.

Она повернулась к маме:

— Ну, что сказал суд?

— Бабушка, — сказала мама, — надо быть стойкой… надо быть крепкой…

— Да, да, — шепчет бабушка.

— Вам надо гордиться таким сыном! Как он держался на суде! И вот… всех на семь… лет… в крепость. И всё! И не надо плакать…

Бабушка роняет спицы на пол и всплёскивает руками:

— Ой, горе мне! Самого старшего! Самого удачного!

— Мама, — вдруг кричит Янкеле, — смотри, это я сам написал!

Он снимает со стены свою картинку и суёт её маме.

Мама обнимает его. Он вырывается:

— Нет, ты сначала прочитай, прочитай! Мама медленно читает старательно нарисованные буквы:

Питейное заведение

И вдруг две маленькие слезы выкатились из маминых глаз и упали на картинку.

— Что ты делаешь! — закричал Янкеле. — Что ж я завтра папе покажу?!

А мамины слёзы всё падают на кривого орла с двумя головами, на красные, синие, зелёные буквы, на первую картинку Янкеле…

ЗОЛОТОЙ ГРОШИК

Наконец-то Янкеле исполнилось шесть лет! В этот день бабушка поцеловала его крепче, чем всегда, и подарила ему маленькую блестящую денежку — грошик. Янкеле спросил:

— Он золотой, да?

Бабушка была глуховата. Она кивнула головой:

— Да, котик, да!

Янкеле обрадовался. Он любовался денежкой, дышал на неё и всё думал, как бы получше её истратить.

А что, если отдать её извозчику Геноху! Тогда можно будет долго кататься на его огромном фаэтоне — спереди, на мягком сиденье, как настоящий пассажир с варшавского поезда.

Нет, жалко отдавать грошик Геноху. Прокатиться можно и так, сзади, там, где болтается ведро и мелькают страшные, облепленные грязью спицы. Пускай Генох кричит: «Шейгец, слезай!» — пускай хлопает кнутом — всё равно ему Янкеле сверху не достать!

А что, если отдать грошик Монику Мошковскому! За это, пожалуй, можно попросить его новые башмаки с резинками. Вчера он вышел во двор в этих башмаках и, поминутно нагибаясь, обтирал их рукавом.

— А я сегодня именинник, — сказал он. — А мне мама рубль дала!.. Приходите, ребята, у нас будет бал, вот!

Янкеле никогда ещё не бывал на балах и даже не знает, что это такое — бал. И хотя бабушка сказала ему: «Не ходи к ним, Янкеле!» — он всё-таки пошёл, потому что ему очень хотелось увидеть бал.

Моник, нарядный, приглаженный, встретил его у дверей:

— Ты?.. Подожди, я сейчас!

Янкеле долго сидел на кухне, где мыли посуду, где стучали ножи и вилки, а над плитой то и дело взлетал тёплый, вкусный пар. Потом кухарка сказала:

— Наш Монечка пошутил, а ты ждёшь! Иди, дурачок, а то мне смешно делается.

Янкеле побрёл домой. Бабушка спросила:

— Как тебе понравился бал?

Янкеле сказал только:

— Бал… бал… Вот!

Потом заплакал и сразу лёг спать, потому что бабушка ему не раз говорила: «Когда спишь, ничего не чувствуешь».

Нет, Монику нельзя отдавать денежку. Кому ж всё-таки? Вдруг он услышал знакомое:

— Свежи-и… пирожны-ы!..

Это пирожница Хана. Вот кому он завидует! Ей хорошо, ей уже лет двенадцать, а не просто шесть. И у неё большая корзина с пирожными, и она может их есть, когда захочет.

И Янкеле решил: он отдаст Хане золотой грошик, накупит пирожных и даже бабушку угостит.

Зажав монетку в кулак, он выбежал за ворота.

Хана медленно шла серединой улицы. Она вся изогнулась, потому что на плече у неё стояла большая корзина. Издали казалось, будто корзина сама передвигается на худых, босых ногах, будто корзина сама кричит тонким голосом:

— Свежи-и… пирожны-ы!..

Янкеле побежал за Ханой:

— Пирожны-ы… Стой!

Корзина повернулась, опустилась, и Янкеле увидел покрытое пылью и потом лицо Ханы. Но он смотрел не на Хану, он смотрел в корзину. Ой, сколько ж там пирожных! И длинные, и круглые, и изогнутые, и в бумажках, и без бумажек…

Хана спросила: — Тебе какое?

Янкеле не знал, какое выбрать. Он молча разглядывал чудесное богатство Ханы-пирожницы.

Хана сказала:

— Замечательный товар! Свеженьки… сахарны…

Янкеле очнулся. Он стал показывать пальцем:

— Это и то… Нет, то… Нет, вон то… Много…

И он протянул Хане-пирожнице золотой грошик. Монетка весело заблестела на её ладони, на которой красными пятнами отпечаталась ручка корзины.

Вдруг Хана крикнула:

— Что ты мне голову морочишь!

Она взмахнула рукой, и грошик, сверкнув, упал в канаву.

Янкеле растерялся:

— Он же не такой, Хана, он же золотой!

— Такой золотой, как ты!

Она вздохнула, подняла корзину и пошла:

— Свежи-и… пирожны-ы!..

Янкеле долго барахтался в канаве, среди мусора и соломы. Но вот грошик нашёлся. Янкеле повеселел, стал его вытирать, и монетка опять засияла.

«Ну ладно, — подумал Янкеле, — пускай считается не золотой, всё равно я куплю, хоть не целое, хоть кусочек».

И он снова побежал за Ханой:

— Дай… кусочек…

Хана, не оборачиваясь, ответила:

— Что я, резать буду? Что это тебе, колбаса?

Но Янкеле не отставал. Ничего, он будет за ней ходить, ходить, ходить, и, когда она устанет, и сядет, и начнёт есть пирожное, тогда он купит у неё на грош.

Он всё шагал за Ханой. Она переходила на ту сторону улицы, и он переходил на ту сторону улицы. Она постояла у аптеки, и он постоял у аптеки.

Она кричала:

— Свеженьки… сдобненьки!.. И ему хотелось кричать: «Свеженьки… сдобненьки!..»

Она его не видела. А он всё время видел её выцветшее синее платье, изогнутую спину и тёмные пятки — то одну, то другую, то одну, то другую… Солнце печёт. Янкеле выскочил без шапки, он устал, но он всё шагает за вкусной корзиной, точно привязанный, по Виленской улице…

Но вот улица кончилась. И там, на пустыре, возле речки, Хана остановилась, опустила корзину, зачерпнула воды, умылась и села в тень.

Янкеле, сжимая грошик, притаился в кустах.

Хана откинула марлю, которой были покрыты пирожные, порылась в них, достала одно и стала его есть, запивая водой.

Янкеле шевельнулся: пора, а то она всё съест, и опять ему ничего не достанется.

Он вышел из-за кустов. Хана испугалась и перестала жевать.

— Кто это?

— Это я, — сказал Янкеле, протягивая монетку, — ну всё равно, пусть не золотой, дай маленький…

— Что, я тебе резать буду? — повторила Хана.

— А ты от своего…

И вдруг он увидел, что в руках у неё вовсе не пирожное, а кусок чёрного хлеба — горбушка. Он замолчал и уставился на горбушку, будто никогда не видал. Хана сказала:

— Иди, иди, покупатель!

Янкеле поплёлся по дороге. Его обогнал фаэтон Геноха. Спереди, на мягком сиденье, развалился Моник, и Янкеле не стал прицепляться.

Он пришёл домой и лёг, потому что, когда спишь, ничего не чувствуешь. Во сне кулак его разжался. С лёгким стуком упал и покатился куда-то золотой грошик.

В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ

Сначала забрали в солдаты дядю Герцке. Потом хотели забрать и дядю Рувима. Но Рувим уехал в Америку, и дома остались только мама, бабушка и Янкеле.

Бабушка часто вздыхала, жаловалась:

— Что это за дом без мужчины? Разве это дом?

Янкеле обижался:

— А я, бабушка?

— Ну, ты! Тебе ведь ещё не тринадцать лет! Янкеле с огорчением загибал пальцы: девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Долго ещё ему не быть мужчиной в доме!

А всё-таки он много помогал бабушке по хозяйству, особенно в пятницу. Потом они ждали первой звезды. Если звезда, значит, уже суббота, ничего делать нельзя.

Бабушка только что вымыла пол и зажигала свечи. Янкеле посыпал сырые половицы опилками. Вдруг раздался сильный стук в дверь. Бабушка открыла, уронила спички и схватилась за косяки. В дверях стоял пристав.

— Здесь проживает мещанин Гутман Рувим… — Он заглянул в бумагу и с трудом выговорил: — Рувим-Пин-хус Нах-манович?

Пламя на свечах подскочило. Янкеле забился в угол между комодом и печкой. Бабушка нагнулась за спичками. Она никак не могла их нащупать.

— Здесь.

— Ага!

Загремели шпоры. Пристав вошёл в комнату. Сел, сбросил снег с бороды и поставил шашку между колен. Громадные следы остались на полу, среди опилок.

— А где он сам пропадает… Ру-вим-Пин-хус Нахмано-вич?

Бабушка засуетилась:

— Теперешние дети, господин пристав! Разве они что-нибудь скажут! Вы знаете, где они? Так и я знаю! Они же не слушаются, господин пристав!

— Мадам Гутман! — закричал пристав. — Вы плохая мать! Таких матерей сажать надо!