Сергей Иванов - Бывший Булка и его дочь Страница 24

Зато по ночам его одолевало… Призраки. Вот тебе и призраки. Не до призраков ему было, не до каких-то там порхающих мыслей. Всё крутилось вокруг одного и того же. Прошлую ночь припомнился ему один школьный знакомец, некий Фомкин. А как звали… хоть убей! Однажды, на физкультуре было дело, этот Фомкин не стал прыгать через козла — испугался. И учитель их, Кирилл Петрович (за что звали его, естественно, Троекуровым, и третьеклассник Булка звал, ещё не понимая, откуда такое странное прозвище), так вот Троекуров стал Фомкина стыдить. «А если война? — говорил физкультурник. — В бой идти — тоже струсишь?»

«А если война» — это было тогда, в начале пятидесятых годов, вполне для них реальным разговором. И Фомкину, значит, следовало отвечать без дураков!

Или прыгать через страшного козла. И Фомкин ответил: «Не беспокойтесь! Когда война наступит, не испугаюсь. А сейчас мне незачем рисковать!»

Все, конечно, засмеялись. Бывший Булка, кажется, и сейчас помнил, как тоненький их смех летал из угла в угол просторного зала, словно испуганная стая воробьев.

Бог его знает, чем кончилось там дело между Фомкиным, козлом и Кириллом Петровичем. Но фомкинский ответ почему-то остался в памяти. Нет, не почему-то! А потому что Бывший Булка в ту секунду считал, что Фомкин правильно сказал!

Потом он много раз слышал примерно такие же слова, сказанные то всерьёз, то шутливо. В каком-то поезде жена жалобно стыдила мужа (а Бывший Булка в это время лежал на верхней полке). Жена говорила: «Ну, Алёш, помоги же мне! Собери авоську пока…» А муж отвечал улыбающимся голосом: «Нет, дорогуша, это не мужское дело. Вот случится пожар, наводнение, землетрясение — о, тогда я тебя спасу! Понимаешь разницу?»

И хотя сам Бывший Булка преспокойно собирал авоськи, и ходил в магазин, и протирал полы, он, помнится, улыбнулся тогда словам этого лоботряса…

К чему же это всё вспомнилось ему, а? К чему-то ведь вспомнилось!

И тут он сообразил: Маринка! Прекрасно он видел все её несовершенства. Да подумаешь, великое дело: немножко ленится, ну иной раз о себе позаботится больше, чем надо, ну малость хвалится своей образованностью… Но по существу-то она хорошая, любит меня. И главное, я её люблю!..

Ну, а когда понадобится… Конечно, она всё сделает. Мы же с ней почти пятнадцать лет вместе!

Так он говорил себе, используя «фомкинскую теорию». Но всё же почему-то старался Маринку «на крайние перегрузки» не испытывать. К чему это? В большинстве семей люди ни разу не спасали друг друга от пожара. А живут при этом отлично!

Так называемые мелочи быта он старался брать на себя. Думал: что мне, убудет, что ли?

Да, вот тебе и «фомкинская теория»… Куда-то он сгинул после четвёртого класса, этот Фомкин. Как не было.

Опять ему вспомнился поспешный разговор, улетающие, пустые слова. Он лежал, глядя в бледно светящийся потолок.

Глупая, брат Булка, теория! Не может человек в одну минуту вдруг взять да измениться. Как будто он — это вовсе не он, а совсем другой. Чушь! Кем был, тем и останется. В лучшем случае, за себя сумеет повоевать. А чтобы вдруг за кого-то, чтобы вдруг взвалить на себя то, что нёс другой… Нет!

Эх ты, Маринка… Жила за родительской спиной. Потом перешла за мужнину. Чего она сделала в своей жизни такого особого, героического? Только что вот Лидочку родила. Говорят, рожать страшно…

Он лежал сдвинув брови, отчего прямо в переносье ему втыкалась глубокая и острая морщина. Но в темноте, конечно, ничего этого видно не было. Да и кому смотреть-то! Снегирёв и Старик давно спали.

Он думал теперь о Лиде. Страшно, говорят, рожать… Вспомнил её совсем маленькую, потом побольше. Лида была удивительно спокойным ребёнком. Маринка с ней горя не знала!

Лида, Лида, Лида, папина дочка… И вдруг он сообразил, что за все эти дни ни разу не разговаривал с Лидкой. Всё в спешке, всё в толпе больных он старался поговорить о главном. А с кем о главном? Конечно, с женой, с Маринкой.

И хотя «главного» никакого не было, а были только «улетающие слова», он всё равно продолжал разговаривать с ней… что называется, по инерции, «как слепой на стёжку» (мама его так говорила).

А надо-то с Лидкой!

А зачем тебе с Лидкой? Лиду сюда впутывать не дело.

А я и не буду впутывать. Чего впутывать-то? С дочерью я имею право поговорить?.. Даже обязан!

Так он лежал ещё некоторое время, освещённый лишь квадратной плитой потолка. Уже время было такое, что даже ему, свободному казаку, надо бы спать. Он всё не мог заснуть.

То, что он решил звонить именно дочери, означало: он как бы махнул на Маринку рукой. А это попахивало предательством. Хотя в моём-то положении, подумал он…

И потом: он ведь любил Маринку! Нисколько не располневшую за эти годы, всё с той же неожиданной улыбкой, когда она оборачивалась и ловила на себе его взгляд…

А Лидка — ну что, девчонка и девчонка. Она мне тут не помощь. Это вообще не её дело!

Так он сказал себе. А на самом деле просто вдруг испугался, что и Лида… что и Лида не услышит его, как Маринка.

Но быстро отогнал эту мысль. Лида — папина дочка!

Весь остаток ночи до сестры, сующей под мышку холодный градусник, ему снился этот телефонный разговор. Снилась Лидка, глядящаяся на себя в зеркало (там у них в прихожей, где телефон, как раз зеркало висит, и Лидка очень любит смотреться в него).

Он будто стоял у Лиды за спиной и глядел на её отражение. А Лидка видела это и даже улыбалась, но всё равно говорила с ним по телефону.

Проснулся он вдруг, в одну секунду, сон тотчас погас, словно телевизор. Он лежал в серой предрассветной палате. Небо за окном казалось пасмурным. Но Бывший Булка знал: это лишь оттого, что солнце ещё не встало.

Он вспомнил свой сон… Как дома побывал!

Вдруг из самых дальних сундуков памяти выплыло, что видеть человека в зеркале — к худому! Он испугался. Тревога, которая пряталась где-то здесь же, опять рвалась на волю.

Сразу нервы расплясались как сумасшедшие.

Ну? Долго будешь дурака валять! Он сердито встал, положил градусник на тумбочку. Пошёл умываться, шлёпая плохо обутыми тапочками по холодному больничному полу.

Потом он вёл себя, нарушая все свои принципы. От завтрака до обеда громил в домино. Причём играл по-гроссмейстерски и тем, естественно, обрекал себя на то, что его без конца теперь будут приглашать на «партейку».

После обеда ввязался в длиннющий, без начала и конца, спор со Снегирёвым, чем немало удивил и самого Снегиря.

Наконец в три часа он отправился звонить. Снегирёв докрикивал ему своё очередное доказательство уже в коридор.

В три Лидка должна быть дома. Два пятнадцать — конец шестого урока. А после шести уроков она всегда бежит обедать. Это уж закон природы.

На площадке перед телефоном было пусто. Волнуясь, ледяными влажными пальцами Бывший Булка набрал номер.

Она сразу сняла трубку.

— Але! — крикнул он. — Лидка!

— Батянька, это ты?!

Глава 7

Акселерация акселерацией, а всё-таки идти сюда одной было страшно. Она поднялась на высокое больничное крыльцо. Минуту постояла перед дверью — будто подышать. Впрочем, и спешить особенно не стоило: положенные пять часов начинались только через семнадцать минут. Она ушла из дому раньше, чтобы не нарываться больше ни на Севкины звонки, ни на мамины.

Снизу на крыльцо взошла женщина. Возраст Лида не очень умела определять. Но, судя по наряду, молодая. Остановилась, надела перчатку и тогда только взялась за ручку двери. Надо же! Какая!

Лида посмотрела вслед этой женщине, в её модную спину. А когда на больничном крыльце появилась старушка, Лида нарочно, назло модной, взялась за ручку голой рукой… всей душой почувствовала её неприятную какую-то маслянистость… Раскрыла перед старушкой дверь. Хотя обычно не делала этого: открывание дверей — дело мальчишек.

Старушка, однако, не вошла в дверь. Сказала, заметно дыша:

— Погоди. Спасибо…

Хотела отдохнуть после шести ступенек, на которые взобралась.

Лида удивлённо, внимательно смотрела на неё. Наконец отпустила захватанную ручку, дверь пролетела тяжёлым крылом и хлопнула. А я тоже когда-то буду такая, подумала Лида и ничего не почувствовала, не могла поверить. Старушка белоснежным комком платка промокнула пот, улыбнулась Лиде:

— Ну пойдём теперь, пора.

И сама открыла дверь. Лида, не дотрагиваясь, прошмыгнула вслед за нею.

Она шла, чувствуя на плечах невесомую тяжесть халата, слыша, как шуршит полиэтиленовый пакет с яблоками, а в нос пробирается настойчивый запах больницы. Про него не придумаешь определений, как и про запах антоновских яблок или про запах гвоздик. Он особый. Можно лишь сказать, что от него сердцу становится тоскливо и тревожно.

Коридор был широкий, с белым пластиковым, по-больничному чистым полом. По такому коридору невольно хотелось идти быстро, разгоняться. Двери палат все были раскрыты. Стоило большого труда не заглядывать в них любопытными глазами.