Ирина Стрелкова - ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст) Страница 24

Мать уже не вставала. Однажды Еркин, надувшись с вечера кумыса, проснулся ночью по нужде, вышел полусонный из юрты и отвернул в сторонку - да не в ту. За юртой дядя отца, вскоре умерший Абик #233;, и еще кто-то беседовали с отцом разгневанными голосами. «Ты разве не казах?» - выкрикнул в досаде Абике. Никем не замеченный, Еркин заполз в юрту, укрылся одеялом и сразу заснул. Утром память принялась возвращать ему ночное: влажный вкус тумана, кашель сгрудившихся овец, запах остывшего дыма, конский храп… Еркин вспомнил: ночью, за юртой, Абике уговаривал отца взять в дом вторую жену, чтобы помогала первой, которая уже стара и больна. В этих уговорах и взорвался вопрос: «Ты разве не казах?» Еркин заторопился найти отца, удержал его, уже вскочившего на лошадь: «У меня одна мать. Я не хочу другой матери. Ты не казах». Отец сверху ответил, как ножом обрубил натянутый аркан: «Я твоих глупых слов не слышал!» И ускакал.

Отец не привел в дом вторую жену ни тогда, ни после смерти матери. Хозяйничать пришла старшая сестра отца, вдовая Жумабик #233;-апай. Мать была росточка небольшого - в одиннадцать лет Еркин дорос до ее сапожек, до овчинной шубы. Стал надевать и сносил, затерял все, что оставалось от матери из будничных вещей, а праздничные одежды и серебряные украшения отец хранил в сундуке - для будущей жены Еркина.

В другом сундуке хранились книги, оставшиеся в доме от старших братьев и сестер Еркина. Он до школы выучился читать; буквы - одни и те же - удивили его своим умением складываться и в казахские и в русские слова. Еркин узнал: слова растут, как растет трава, как растет в степи ягненок, становясь овцой. Кенжегали приезжал, когда Еркин был еще маленьким. Сказал младшему брату: «Э, да ты уже совсем джигит». Еркин быстро спросил: «А ты джигит?» Старший брат оглядел себя и решил, что все дело в стрижке, в одежде: «Я тоже немного джигит». После Еркин спросил отца: джигит ли Кенжеке? «Джигит», - спокойно сказал отец. «А ты?» - «И я когда-то был». Слово «джигит» наполнялось смыслом. Он читал у Абая: казах тоже дитя человека… Он совершает зло не оттого, что у него нет разума, а оттого, что в сердце его нет твердости. И люди, которых называют «ловкими джигитами», ведут друг друга к беде, возбуждая возгласами: «Ай да батыр!» Но человек, который отступил от пути истины, от пути чести, предался темным делам, хвастовству и не проверяет себя, - это не богатырь, не джигит и даже не человек.

Еркин учил свое сердце твердости. Он прочел про знаменитых абиссинских бегунов и стал бегать, вырабатывать выносливость. Отец пешком ходить не любит, даже полкилометра сделает в седле. Он сказал Еркину: «Раньше в степи не бывало знаменитых бегунов, бывали знаменитые скакуны, но степь и многого другого раньше не знала. Мы, казахи, любим перенимать все хорошее у других народов. Почему бы тебе не научиться древнему искусству абиссинских джигитов?» И Еркин стал бегать каждый день. После отмеренных пяти километров дыхание постепенно выравнивается и пульс - Вася научил считать! - возвращается к норме, зато в крови долго держится жар, как угли под теплом. Сидишь на уроках уже будто спокойный, а кровь внутри бежит горячая. Оттого ты и спокоен, что внутри горячо. В степи костер еще и землей присыпают - чтобы дольше не остыл.

Разглядывая издалека уже решенное свое будущее, Еркин видел там степь с вольными стадами овец и в этой степи свой дом. Он подъезжал к своему дому будущего то верхом, то на сильном вездеходе, каких еще нет в Чупчи, но они нужны чабанам и потому будут. В доме Еркин видел простор высоких комнат, книги и ружья, ковры на стенах и на полу. Он понимал: заслышав стук копыт или рев мотора, из дома выбежит навстречу та, которая стала хозяйкой, но кто она, Еркин разглядеть не мог. Легче всего ему было увидеть в своем будущем доме Шолпашку. Она войдет туда, зная наперед, что там есть, и что должно быть, и как устроить всю жизнь. Но во всей ее назначенности войти в его дом Еркину представлялся вроде бы не им самим выбранный путь жизни, а кем-то для него заранее определенный. Его садвакасовское упрямство восставало против чужой воли. Он не знал еще того, что дается не умом, а годами опыта: человеку смолоду труднее всего соглашаться с тем, что всего вероятней потом сбывается.

Летом, на джайляу, он как-то увидел: всадник скакал по утренней земле с той стороны, откуда поднялось солнце.

Еркин лежал ничком в прохладе травы. Солнце было низко. Человек на коне, скача во весь опор, был охвачен огненным сиянием и потому неузнаваем. Так уж получилось, что между Еркином, всадником и солнцем пролег один прямой луч: редкий случай расположения трех произвольных точек. Человек на коне скакал во весь опор, все время оставаясь для Еркина на одной прямой с солнцем и все время неузнаваемый, а ведь наверняка кто-то из местных, знакомый Еркину.

Еркин понял тогда: свет не только открывает взгляду каждую былинку на земле, каждое движение малой ящерки или змеи-стрелки. Свет - когда он обильный и нестерпимо яркий - может прятать в себе. Значит, яркое тоже затемняет. Еркин проверил свои мысли лунной ночью и убедился: при лунном свете, белом и слабом обнаруживаешь многое из того, чего не замечал днем при солнце.

Теперь случилось что-то похожее: Еркин видел Машу каждый день, сидел за одной партой, изучил все ее привычки: грызет ручку, чертит на промокашке кошачьи морды, - а лица ее не помнил, оно скрывалось светом, нестерпимо ярким.

Ее младший брат заявился к Еркину в дом с коробкой, крест-накрест перевязанной белым шнуром.

- Мама велела тебе передать. Сама пекла.

Ее младший брат глядел на Еркина русскими глазами - светлыми, но такими же незнающими, как у аульных ребят.

- Чего это у вас на стенке? Плетка? А-а, камча… А это что? А это? Правда или нет, что чабаны приколачивали к дому овечьи берцовые кости, чтобы духи отару охраняли.

Еркин ходил за дотошным гостем по своему дому, ставшему вдруг вроде музея, и думал: «Он, наверное, не плохой, не как Салман-ворюга, но какой он - не придумаешь правильного слова, совсем другой, чем я…» Далеко еще было до лета, когда Витя Степанов собрался прийти заправским помощником к отцу Еркина. Ее брат всерьез готовился к будущему лету, раздобыл учебник по овцеводству для зоотехникумов и многое уже выучил, что положено знать человеку в степи, но все им сказанное представлялось Еркину невзаправдашним: не видел он Витю будущим летом в садвакасовской юрте.

Еркин снял со стены, протянул ее брату старую камчу с сайгачьим копытцем на рукояти:

- Если нравится - возьми.

Витя смутился:

- Я не хотел выпрашивать. Я читал: по вашему обычаю хозяин отдает вещь, если она понравилась гостю.

Еркин подумал: «Много чего знаешь, но для знающего слишком нерасчетливо сыплешь словами».

Уходя, Витя бережно сунул камчу за пазуху, будто не прожила она свой век у седла, на морозе, на ветру, а только красовалась на стене точеным копытцем в серебряном ободке. Но уж теперь ей такая судьба: праздно висеть в доме у Степановых, как седло кочевника праздно висит в городской квартире кого-то из друзей Кенжегали.

Еркин принес полковнику казы, а дверь ему Салман открыл глянул свысока, точно он тут хозяин: «Тебе, копченый, чего?»

Еркин всегда сторонился Салмана, как заразного. Отец приучил Еркина с малых лет: не привередничай в еде, умей спать где придется, но будь разборчив в друзьях, если не хочешь оказаться забрызганным грязью.

Почему же ее брат из всех здешних ребят никого не нашел, чтобы привести в дом, - только Салмана?

Старый Мусеке зимовал с отарой за двести километров от Чупчи, в песках. Еркин жил в мазанке один, каждый день бегал свои пять километров, не гнался за секундами, искал в беге уверенности, долгого запаса сил. Вернувшись из школы, затапливал печку, переложенную по-новому мастеровитым Колькой. Когда саксаул занимался ровно и пламя рвалось горизонтально, показывая установившуюся тягу, Еркин сталкивал с чугунной крышки обе конфорки, вываливал на огонь с полведра мелкого, сбрызгнутого водой угля. Через час чугунная плита накалялась докрасна. Еркин кочергой разбивал корку угля, выпуская сине-малиновый свет земных недр. Предусмотрительный Колька поставил дверцу на винте, закрывающуюся герметически, - и вьюшки не надо. Еркин не боялся угореть. Чайник на чугунной плите оставался горячим до утра.

У Еркина есть будильник, но ему неинтересно вскакивать по звонку, он решил потренироваться на подъем в назначенное с вечера самому себе время и стал просыпаться за секунду до того, как будильник начнет звонить-колотиться на столе. Все в его жизни шло назначенным правильным порядком. Будущую жизнь степи он видел построенной разумно, чтобы все люди хорошо жили: и казахи, и русские, и украинцы - все, кому дорога эта земля.

Салман притащился к школе затемно. Еще ни следа на ледяной изморози, устлавшей за ночь весь двор. Окна классов подряд черные, не горит свет в учительской, директор не приходил. Только в коридоре тетя Дуся - она в школе живет - домывала пол шваброй, и от мокрого пола воняло едучим порошком, которым всегда присыпана мальчишечья уборная. Туда, в мальчишечью заповедную, Салман и собирался незаметно прошмыгнуть мимо тети Дуси, мимо мокрой швабры, которая так и целит по нетерпеливым ногам.