Анастасия Перфильева - Лучик и звездолёт Страница 24

— Не хочу я… в шашки… лобзиком, — отвечала девочка, послушно идя рядом.

В тот вечер и погода внезапно испортилась. Подул северный, жёсткий ветер. Сразу, как это бывает осенью, жёлтым вихрем полетели, посыпались на чёрную землю листья. Низкие тучи захлестали холодным дождём…

В комнате у Коротковых собрались все.

Сергей Сергеевич с Иваном Васильевичем играли в шахматы, попивая чай. Александра Петровна в первый раз жарко истопила печку. Гудение ветра за окнами, стук голых веток в стёкла сливались с треском разгоревшихся поленьев.

Иринка и Женя сидели с ногами на обшарпанном диванчике, пробовали тоже играть в шашки. Ничего не выходило. Иринка, уставившись чужими глазами в открытую дверцу топки, за которой металось пламя, забывала делать ход.

— Папа, — громко спросила она, — значит, все на свете, не только люди, даже звери… животные понимают, что такое мама?

— Мама? — Иван Васильевич вздрогнул от неожиданного этого вопроса. — Конечно, понимают. А почему ты об этом спрашиваешь, маленькая? — Он подошёл к ней, прижал к себе, стал гладить тёмную голову.

— Я вспомнила Лучика с Ладой. Они сейчас, наверно, друг о дружке думают.

— Лошади народ толковый, но думать ещё не умеют, — пошутил Сергей Сергеевич. — Так, по крайней мере, утверждает наука.

— Нет, умеют. Умеют! — упрямо повторила Иринка.

— Конечно, умеют! — с жаром воскликнул Женя. — Откуда, ну откуда Лучик, например; знает, что я ему на пастбище сахару не принёс? Даже и не лезет в карман, как всегда. Просто возьмёт губами за ухо и давай трепать!

Все засмеялись.

— Лошади, собаки и воробьи — все думают. Даже черви…

— Уж это, братец мой, ты загнул! — Сергей Сергеевич стукнул по доске ладьёй. — Где ты видел хоть одного мыслящего червя?

— А на рыбалке! — Женя вскочил с дивана. — Я его на крючок сажаю, а он вбирается. Воробьи тоже всегда знают, минутка в минутку, когда овёс по конюшням развозить начнут. Очередь на крыше выстраивают… А Буян у Гордого в конюшне?.. Кто чужой подходит, издали зальётся. А если свой дверь откроет, одним глазком с подстилки посмотрит и дальше спит…

— Это всё называется «условный рефлекс», — сказал Иван Васильевич.

— А я так понимаю, — вмешалась и Александра Петровна, поворачивая кочергой дружно горящие дрова. — Не знаю, рефлекс ли у животных, но поразительно… У меня в войну жил кот. Обыкновенный драный кот. Время тогда было трудное, сами знаете… И вот однажды он влетает в форточку с целой связкой сосисок, наверно, утащил из магазина. Каюсь, грешница: половину я ему оставила, половину себе сварила! Вскоре смотрю — рыбину тащит. Я её опять пополам разделила да коту обе половинки в миску… И что вы думаете? Одну он съел, а вторую мне на колени принёс…

Все опять рассмеялись. Иван Васильевич вернулся к столу.

— И опять-таки условный рефлекс, — сказал он. — Вообще-то говоря, дело это очень интересное. Взять тех же пчёл или муравьев, у которых даже человеку есть чему поучиться. О лошадях не говорю, про них ты первый, Сергей Сергеевич, чудеса знаешь. Верно?

— А как же! — Отец, вроде Жени, вскочил со стула, чуть не грохнув шахматную доску на пол. Задёргал себя за усики, ходя по комнате.

— Конный спорт — спорт смелых, волевых и сильных… — громко и мечтательно сказал вдруг Женя.

— Это ты, Жукаран, ни к селу ни к городу. Разве мы сейчас только о спорте? Хотя и спорт важен — не зря во всём мире в почёте… Помню, в войну у нас в полку случай был: командира тяжело ранили. Он упал с коня, лежит, подняться не может. А конь не отходит, стоит под пулями… Потом сообразил, лёг спиной к хозяину — дескать, держись за седло, вынесу! И вынес к своим… Да что война! А пограничные заставы, где самая совершенная техника не выдерживает сравнения с выученным конём, где нужны чуткость, смекалка, осторожность? А экспедиции геологов или археологов в тайге, горах, в пустыне или тундре, где без лошади как без рук? В сельском хозяйстве они тоже необходимы! Гнать машину за небольшим грузом часто бывает нерационально… А, наконец, в твоей области, Иван?.. Это теперь вы, метеорологи, запускаете в небеса ракеты. Не так давно, да и сейчас, наверно, к затерявшимся на снежных горных вершинах метеостанциям только и можно было пробраться на лошади…

— Как же, сам зимовал на таких вершинах в молодости, — задумчиво ответил Иван Васильевич.

— А я один раз по телевизору видела, — взволнованно сказала Иринка, — мчатся лихие пограничники. Им был дан сигнал: шпионы на ничейной земле! А к пограничникам на коней прямо с разбегу вот такие громадные овчарищи вскакивали! И садились с хозяином. А кони — хоть бы что!.. Летят себе вперёд… — Глаза у Иринки заблестели, щёки порозовели.

— Да, лошади, всю нашу историю служившие человеку, останутся его незаменимыми друзьями и помощниками! — пылко поддержал девочку Сергей Сергеевич.

— Давай, давай, владыка друзей человеческих! — улыбнулся Иван Васильевич. — Твой ход. Того гляди, с разговорами шах и мат как раз от моего коня заработаешь…

Отцы снова склонились над шахматной доской. Ребята — Иринка и Женя — на своей задвигали шашками. Александра Петровна прикрыла печку. Угли догорали.

Тихо, хорошо, уютно кончился этот ненастный вечер в доме Коротковых.

ТРИ ПОСЛЕДНИЕ ГЛАВЫ, САМЫЕ КОРОТКИЕ

За Лучиком приехали из цирка.

Женя ждал: вдруг Лера? Нет. Это был Горн. Такой же элегантный, немногословный.

Приехал он не на кофейно-белом «Москвиче», а в крытой голубым брезентом полуторке.

Сначала Горн пошёл в контору оформлять документы на Лучика. Потом в конюшни. Женя с Иринкой слонялись за ним по заводу, как тени. Горн в манеж, смотреть молодняк в работе, — ребята тоже. Горн в племенную конюшню к Гордому — они туда же. Очень он хвалил Гордого, говорил, как настоящий ценитель, непонятное, специальное, но лестное.

Наконец прошли в конюшню отъёмышей.

Горн знал, наверно, тайное лошадиное слово: даже самые упрямые, капризные жеребчики, заслыша его тихий свист, спокойный отрывистый голос, поворачивали голову, прислушивались, иногда ржали.

Дежурный конюх вывел из денника Лучика.

Он же стал совсем большой! Вышел» мерно ступая, ладный, сильный. Голубел начищенный до блеска густой, но уже короткий волос. Серебрились, как у Урагана, пышная грива, чёлка, хвост.

— Ты любишь лошадей, это хорошо, — сказал Жене Горн. — Прощайся с ним! Не бойся, мы тоже любим их. Он будет у нас в большой семье.

Женя припал к Лучику. Всё равно было грустно… Иринка гладила с другой стороны, перебирала пальцами гриву.

— Валерия просила передать тебе… — сказал Горн, доставая из бумажника фотографию; протянул её Жене.

На фотографии чёткая, будто нарисованная тушью, стояла на высоком коне, одетом в роскошную попону с бахромой, с пышным султаном на голове, — Лера!

На девочке была короткая юбочка, стройные ножки в трико. Лера держала в руке обруч, сияла улыбкой.

Женя смутился, залюбовался. Иринка высунулась из-за плеча Лучика, разглядывая. Конюх спросил:

— Выводить?

— Да.

Во дворе у конюшни собрался народ. Илья Ильич, отец, ветеринар, приковылял Федотыч… Лучик, прощай, ненаглядный! А может быть, до свиданья? Женя снова припал к нему.

Жеребёнок в последний раз, шумно вздыхая, щекоча, обшарил пушистыми губами шею мальчика, нашёл ухо, сделал вид, что собирается укусить, на самом деле трогал мягко, осторожно…

— Хватит, пора. В добрый путь!

Лучик поднялся в фургон по сходням охотно, безбоязненно. Жене даже обидно стало: словно рад, что уезжает. Но жеребёнок высунул из-под брезента светлую маленькую голову и заржал заливисто, печально. А сам всё глядел умными глазами на Женю, только на Женю. Из конюшен в ответ заржали лошади.

Горн вскочил в кабину к водителю, хлопнула дверца… Голубой фургон медленно поехал к воротам.

Иринка с Женей следили, как он, раскачиваясь по размытой дождями дороге, движется к лесу, мелькает за стволами сосен… Поворот, шум всё тише, тише… Они исчезли.

— Что носы повесили? — сказал громко Илья Ильич. — Дело наше такое: растим, чтобы выпустить в большую жизнь. А кто из вас, — он привлёк к себе Иринку, — хочет покататься сегодня на моей Заре? Попробовать? А?

— Я! И я! — в один голос закричали ребята.

В круглые окна манежа било косое солнце, расцвечивая стены, жёлтые опилки на кругу. Заря, осёдланная, тонконогая, в белых чулочках, с подстриженной гривой и чёлкой, дожидалась у привязи.

— Кто первый? — спросил Илья Ильич.

— Пусть она, — пересилил себя Женя. (Иринка стояла рядом, испуганно-радостная.)

— Становись вот так, слева. Ногу в стремя. Спокойно, я подсажу, не бойся… Разом, гоп! — Илья Ильич помог девочке. — Держи поводья.

Заря заплясала. Он погладил её — она встала неподвижно. Иринка сидела в седле согнувшись, напряжённая, красная.