Алексей Ельянов - Утро пятого дня Страница 24

— Мне все равно, как вас зовут. Мне обидно, что вместо меня вы хотели видеть Володьку.

— Вот уж и нет, — Люба тряхнула волосами, они скользнули по плечам и обвили ей шею, — если бы он пришел, то оказался бы не просто обманщиком, а самозванцем.

Сам не знаю, почему я решил поддеть Любу:

— Но ведь вы любите самозванцев.

— Терпеть не могу, — возмутилась Люба.

— Ну, как же. А ваша княжна Тараканова?

— Она не самозванка, она действительно княжна, — обиделась Люба. Голос ее стал холодным.

— У меня есть друг, — сказал я. — Он много читал и он говорит, что Тараканова — самая настоящая самозванка.

— Ваш друг самый настоящий враль. Если бы она была самозванкой, Флавицкий, который рисовал ее, не написал бы, что она княжна. Его картина так и называется: «Княжна Тараканова».

«Во дурак», — обругал я себя. Уж лучше бы молчать мне про эту Тараканиху. Еще немного — и поссоримся.

— И вообще, что вы знаете про нее? — горячо продолжала Люба. — Она столько страдала! Она была красивая и умная, и независимая.

— Да вы не сердитесь. Мой друг, может быть, ошибается. Но он считает ее самозванкой.

— Я знаю, так многие считают, но это вранье, я не верю, — смягчилась Люба.

— А почему вы в каждом письме ее рисовали? — спросил я.

— Почему? — переспросила Люба задумчиво и шагнула в глубь аллеи. — Потому что я люблю все необычное. Вот вы, может быть, не верите, что могла быть женщина, бегущая по волнам, а я верю, верю, что был Икар и был Демон. Я люблю сильных людей. Я бы хотела оказаться княжной Таракановой, а еще лучше Жанной д'Арк или Зоей Космодемьянской.

В голосе Любы, в ее глазах все еще были какая-то скованность и холодность, но шла она по аллее быстро и легко. Я старался приспособиться к ее шагу. Мы молчали. Нужно было сказать что-то, но я не знал что.

— Слышите, как тихо? — вдруг спросила Люба. — За оградой шум, все куда-то мчатся, а здесь тишина, покой. Я часто здесь хожу и думаю, и мне кажется что вместе со мной думают вот эти старые деревья. Уж сколько они всего видели и слышали. Мне кажется, что они когда-нибудь заговорят со мной, и я узнаю от них что-то самое-самое главное про мою жизнь.

— У меня тоже так бывало, — обрадовался я. — Знаете, где? В Михайловском саду. Там ведь тоже очень старые деревья. Я часто туда приходил после работы. Руки в машинном масле, — их сразу не отмоешь, — усталость во всем теле. Хожу по аллеям, смотрю, как люди гуляют, играют в шахматы, — в Михайловском всегда много шахматистов, — смотрю на деревья, на их толстую кору в морщинах и все думаю, думаю про свою жизнь, и мне тоже кажется, что вот-вот я что-то пойму или услышу чей-то голос, который мне про все расскажет.

— А может быть, не нужно знать про все? — спросила Люба. Но, кажется, не у меня спросила, а так, вообще.

— Неплохо бы все-таки знать про все, что будет, — сказал я. — Не надо бросаться туда-сюда. Знай делай свое дело.

— Тогда было бы скучно, — сказала Люба.

Я подумал, что она права. Она умная. Обычно ребята говорят про девчонок, что они не могут быть такими же умными, как мальчишки. А вот Люба рассуждает почти как Андрей. Я удивился и обрадовался этому открытию, как будто узнал тайну всех девушек сразу. Потом решил, что нет, Люба одна такая. Но мне не хотелось сразу соглашаться, и я сказал:

— Все-таки лучше бы знать свою судьбу. Можно сделать много хорошего.

— А что, по-вашему, хорошее? — спросила Люба и посмотрела так, будто от моих слов зависит что-то очень важное. Я растерялся.

— Хорошее? — переспросил я.

— Да, самое хорошее.

В самом деле — что? Быть механиком? Нет, этого мало. Стать поэтом? Еще неизвестно, станешь ли. Сделаться каким-нибудь большим начальником? Нет, это не по мне. Чем дольше я думал о самом хорошем в своей жизни, тем труднее мне было остановиться на чем-то одном.

— По-моему, в жизни много чего хорошего, — начал я. — Петь песни, если есть голос, читать книги, водить корабли в дальнее плаванье, писать романы.

— А работать на заводе? — спросила Люба.

— И работать на заводе, — сказал я. — Чем плохо, когда ты хороший специалист и тебя все уважают?

— А если ты не знаешь еще, кто ты и какое дело тебе по душе, тогда как?

— Тогда нужно себя пробовать, — сказал я запальчиво. — Искать и в том, и в этом. Мало ли хорошего?

— А я думаю, уж кому как повезет, — вздохнула Люба. — Вот у меня, я знаю, судьба несчастливая.

— Что вы. Откуда это вам известно? Мне вот тоже казалось, что у меня судьба несчастливая. А теперь я точно знаю, что она у меня будет счастливая.

— Вам хорошо, — улыбнулась Люба, а потом внимательно посмотрела на меня. — Это вам что, цыганка нагадала?

— Да нет, — сказал я. — Просто знаю, и все. Мне этого очень хочется.

Я никогда так уверенно не говорил о своем будущем и даже не думал, но теперь сразу поверил, что оно будет счастливым.

— Ну-ка, дайте вашу руку, — сказала Люба и остановилась.

— Зачем? — не понял я.

— Давайте, давайте, не бойтесь.

Я протянул руку, ладонью вниз. Увидел грязные ногти, поджал пальцы.

— Мне нужна ладонь, — сказала Люба.

Я смущенно раскрыл ладонь и даже зажмурился, чтобы не видеть ссадин, мозолей, не очень-то отмытой кожи.

Люба взяла мою руку. Пальцы у нее гибкие и прохладные. А лицо стало строгим и взрослым. Она долго разглядывала ладонь, а потом сказала:

— Да, верно. Вы будете долго жить, у вас будет трое детей и дальняя дорога.

Вот это да, подумал я! Откуда она узнала? Я слышал, что есть гадания по руке. Но не думал, что все так просто. Взглянул — и все стало известным. Трое детей. Моих детей. Даже смешно. И все-таки я как бы повзрослел от этого предсказания. И дальняя дорога мне понравилась. Какое-нибудь путешествие.

— А вообще-то вы неуверенный в себе человек, — серьезно сказала Люба. — И наверно, очень обидчивый.

Обидчивый — да. А вот неуверенный… Почему? Мне это не понравилось.

— Я в себя верю, — сказал я.

— А вот рука не то говорит, — возразила Люба.

— Так вы же не верите гаданиям, — вспомнил я письмо Любы о цветах.

— Когда верю, когда нет, — сказала Люба, отпуская мою руку. — Бывает, многое сходится.

Мы снова пошли по аллее. Мне хотелось, чтобы Люба погадала мне еще, хотелось узнать про себя побольше, пусть полуправду, если не правду. Но я не решился еще раз протянуть руку Любе — совестно было признаться, что я вдруг поверил в гадания. Мы молчали. Люба свернула вправо, на неширокую дорожку. Мы пошли рядом, почти касаясь плечами друг друга. Я был очень взволнован. Думал о предсказаниях Любы, о своей будущей долгой жизни, о неуверенности в себе. Я и в самом деле не настолько верил себе, как мне хотелось бы. Люба, пожалуй, не все мне сказала, знает обо мне больше, чем даже я сам. Я стал вспоминать другие мои качества, плохие и хорошие, мне припомнились слова Андрея, что меня еще нет, есть только звук моего имени, вспомнил я и слова Деда о том, что рано или поздно нам нужно узнать самих себя, если мы хотим стать разумными людьми и чего-нибудь добиться в жизни. Как никогда раньше, я хотел понять, кто же я на самом деле, какой я.

— А вы в самом деле поэт? — неожиданно спросила Люба. — Вы мне писали об этом. Почитайте мне свои стихи.

Я стал читать. Сначала свои стихи, потом стихи друзей по кружку. Мы ходили с Любой по аллеям и тропам, под высокими сводами ветвей. Это было так необычно: старинные надгробья вокруг, задумчивые деревья, а рядом со мной Люба, и я читаю ей стихи о природе, о любви, о радостном и грустном.

Вдруг моей руки коснулись ее пальцы. Я сделал вид, что не заметил этого, и продолжал читать, но все тише и тише — от волнения и счастья. Потом замолчал.

Я ждал похвалы, удивления, но услышал совсем другое:

— Какие-то сентиментальные вы все, — негромко сказала Люба. Слова ее хлестнули больнее окрика.

— Ничего сентиментального я не вижу в том, что люди откровенно признаются в своих чувствах, — сказал я, едва сдерживая свое раздражение. — Я могу почитать и другое:

Как жить нам, людям, на Земле,Всегда подозреваяСамонадеянность в шмеле,И страх в собачьем лае,И скрытность горькую в весне,Мужчину — в женском горе,И недоверие ко мнеВ трамвайном контролере?Я, как в предателей у стен,Стрелял бы в подозренья,Я б людям раздавал взаменИ веру, и прозренья.

— Это мне нравится. Это твое стихотворение? — спросила Люба. Она впервые назвала меня на «ты».

— Нет, нашего кружковца.

— А еще что-нибудь из его стихов ты знаешь?

— Знаю.

— Почитай, пожалуйста.

Я стал читать. Люба хвалила каждое стихотворение. Я радовался и завидовал Герке. И уж совсем огорчился, когда Люба спросила:

— А познакомиться с ним можно?