Евгения Яхнина - Кри-Кри Страница 25

Жако с благодарностью и восхищением взглянул на Мадлен. За время их короткого знакомства эта девушка не переставала вызывать в нем восторженное удивление. Вот только эта история с Люсьеном! Как и у Мадлен, его мысли все время возвращались к этой печальной странице их недавнего прошлого.

— Необходимо все-таки перевязать тебе рану. Спрячемся вот здесь.

Мадлен указала на разрушенный снарядами дом. Верхний этаж его выгорел целиком. Каким-то чудом уцелела только блестящая медная кастрюля, подвешенная на крюке. В утренних лучах солнца медь горела особенно ярко. Это напоминание о повседневной жизни, о хорошей хозяйке, которая накануне разгрома добросовестно вычистила кастрюлю, врывалось ярким контрастом в насторожившуюся тишину. В окнах магазина, помещавшегося в нижнем этаже, были выбиты все стекла, а сорванная ставня, спускаясь с подоконника, образовала как бы нарочно приставленный дощатый скат.

Поддерживаемый Мадлен, Жако вместе с ней забрался в магазин. Мадлен сияла патронташ, который все еще оставался на ней, хотя в нем ничего не было, кроме марли. Но марля как раз и пригодилась. Жако подал Мадлен свой перочинный нож, и она разрезала голенище, сняла с его ноги сапог. Пуля действительно прошла через мышцу, не задев кости. Перевязав рану, Мадлен срезала голенище сапога и помогла Жако вновь надеть опорок на ногу. Теперь одна нога его была обута в высокий сапог, другая — в опорок.

Мадлен взглянула на него, улыбнулась и наклонилась было, чтобы срезать голенище и левого сапога, но Жако остановил ее:

— Не трудись, Мадлен. Не стоит. Нам надо спешить на помощь к Этьену.

После перевязки и холодной воды Жако почувствовал значительное облегчение, теперь он мог шагать рядом с Мадлен, не отставая. Забинтованная нога почти не мешала ему.

Миновав Бельвильский бульвар, они услыхали частую перестрелку, доносившуюся с улицы Рампоно, а затем выстрел из пушки.

— Этьену теперь жарко! — промолвил Жако.

Едва они прошли несколько шагов, как стрельба прекратилась. Они ничего не сказали друг другу, но поняли, что итти бесполезно, что баррикада на улице Рампоно больше не существует. «Этьен был прав, когда говорил, что я не успею вернуться, — подумала Мадлен, — но это из-за ноги Жако».

Мадлен взглянула на своего спутника. Он стоял в нерешительности. По его лицу она поняла, что он хочет спросить ее о чем-то, но не решается.

— Ты что, Жако? — спросила она. — Скажи, о чем ты думаешь? Ведь было бы смешно, если бы в этот час мы не были до конца откровенны.

— Мадлен! — сказал Жако; голос его стал совсем беззвучным. — Я вспомнил о канализационной трубе, про которую говорил маленький Бантар…

— Правильно, Жако, желаю тебе удачи! — Мадлен протянула ему руку для прощального пожатия. — Иди скорей, а я никуда не пойду.

— Мадлен! — вскричал Жако.

Краска гнева окрасила вдруг его бледное лицо. В глазах появились огоньки. Безмолвно подчинявшийся до сих пор Мадлен, он вдруг почувствовал себя более сильным, чем эта девушка, которая всегда восхищала его своей отвагой. Но сразу он не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свое возмущение внезапно проявленным ею малодушием. Он схватил Мадлен за руку и насильно потащил за собой.

— Идем! — сказал он тоном приказа. — Идем, дорогой объяснимся. Нельзя терять ни минуты. Ты погубишь и меня и себя. Дойдем до колодца, а потом решай…

Мадлен не сопротивлялась. С минуту они шли молча. Город медленно пробуждался, хотя на башне мэрии часы показывали только четыре часа утра. Жители нерешительно приоткрывали ставни и окна и робко выглядывали на улицу. Но из домов никто не торопился выходить. На одном из перекрестков они увидели конный патруль. Охота за человеческими жизнями еще не началась. Генералы, во власть которых Тьер передал на несколько дней город для полного восстановления в нем «порядка», еще спали. Они были спокойны, зная, что намеченные жертвы от них не уйдут. Укрываясь в воротах от проезжающих патрулей, Жако и Мадлен приближались к зданию мэрии. Рядом с ней находился двор с подземным ходом, о котором говорил им Кри-Кри.

Мадлен вспоминала о своем знакомстве с Люсьеном, о своей беззаветной любви к нему, о доверии, за которое она и ее товарищи поплатились так жестоко…

«Неужели и меня он не любил? Неужели я для него была только ширмой?»

Мадлен покраснела, как будто опасаясь, что кто-нибудь может прочесть ее мысли. С тревогой она оглянулась на Жако.

Жако по-своему понял взгляд Мадлен. «Силы человеческие, — подумал он, — имеют предел, в особенности силы женщины… Надо поддержать Мадлен во что бы то ни стало». Вслух же он произнес:

— Конечно, самым легким было бы для тебя сесть здесь, посреди улицы, и с презрением, или, вернее, безразличием, смотреть в лицо жандармам, которые вдоволь поиздеваются над тобой, прежде чем прикончить. Но так поступают самоубийцы, а не борцы. Ты на меня не пеняй, если я скажу тебе прямо, что думаю: ты была невольной соучастницей предательства Люсьена, а теперь сознательно хочешь изменить знамени, на котором написано: «Борьба до конца!»

Они входили во двор, который им подробно описал Кри-Кри. Сердце Жако учащенно билось от волнения; он бросил взгляд на Мадлен. Она шла, опустив голову, а на щеках ее блестели слезы.

— Подумай, наконец, о Жозефе. Мы оставили его на руках мальчика…

Но эти слова были уже лишними. Упреки Жако, его искреннее волнение и простые, казалось бы, истины, которые он произносил, нашли дорогу к сердцу Мадлен. Не поднимая головы, она пробормотала:

— Я пойду с тобой, Жако.

Обрадованный Жако протянул Мадлен руку. Ответив на его горячее пожатие, она почувствовала, что не одинока. Оба они в этом огромном, захваченном версальцами городе походили на песчинки, затерявшиеся в море.

Люк, через который вылез Кри-Кри, оставался открытым. Жако и Мадлен стали спускаться по ступенькам, ведущим в колодец.

Город пробуждался к жизни. Чаще стал доноситься бой барабанов. Начиналось страшное воскресенье последней майской недели 1871 года.

Глава шестнадцатая

ПОСЛЕДНИЙ САЛЮТ

Хотя на баррикаде оставалось еще пятнадцать бойцов, но со стороны можно было подумать, что она покинута людьми. Версальцы не возобновляли атаки, а коммунары бесшумно готовились к последней встрече с врагами.

Лимож возбужденно шагал, выбирая проходы между камнями, бочками и мешками. Несколько раз он останавливался у фортепиано, которое было принесено сюда в качестве заградительного баррикадного материала. Чьи-то заботливые руки извлекли его из груды мешков с песком, обломков мебели, вывесок и бревен, нагроможденных вдоль только что возведенной стены. Около фортепиано стояла даже скамейка. Видимо, кто-то надеялся в часы досуга, в перерыве между боями усладить свой слух нежной мелодией или хотел рассказать на языке музыкальных звуков — самом выразительном языке — о чувствах, влекущих к борьбе, заставляющих рядовых людей превращаться в смельчаков, презирающих опасности и смерть.

Этьен, угадавший намерение Лиможа, снимавшего с раскрытой клавиатуры какие-то предметы, жестом дал ему понять, что сейчас играть не время.

Предрассветный туман рассеялся; из-за туч, густо покрывавших небо, показалось солнце, и лучи его заиграли на нежной зелени широколиственного каштана, случайно уцелевшего, несмотря на стрельбу. Белые цветы его, как длинные свечи, поднимались над стеной баррикады.

Предместье Бельвиль расположено в возвышенной части Парижа, а улица Рампоно занимает в нем одно из самых высоких мест, представляя собой как бы вершину предместья. Лимож поднялся на груду камней и, укрываясь за толстым стволом дерева, рассматривал окрестность. С улицы Фобург-дю-Тампль, находившейся неподалеку, доносилась канонада. Версальцы, заняв больницу Сен-Луи, где вчера еще коммунары владели прочными укреплениями, громили теперь с этой позиции баррикаду на улице Сен-Мор. Кроме баррикады Рампоно, это было единственное укрепление, которое еще оказывало сопротивление.

Но вот выстрелы прекратились. Наступила зловещая тишина.

Этьен сказал, подойдя к Лиможу:

— Мне кажется, наша баррикада — теперь единственный уголок Парижа, где еще сохранилась рабочая власть… Улицу Сен-Мор, повидимому, уже заняли версальцы. Успеют ли наши проникнуть в каморку Кри-Кри незамеченными?

— Смотри, — перебил его Лимож, — на улице Сен-Мор, где еще ночью держалась кучка гарибальдийцев, появился трехцветный флаг. Я должен его сбить.

Лимож навел шаспо; он долго целился. Раздался выстрел.

— Так… — сказал он с удовлетворением. — Заряд не пропал даром.

— Послушай-ка! — обратился к нему Этьен. В тоне его звучал укор. — Во-первых, ты нарушил боевой устав: без моего приказа ты не должен был стрелять. Вот видишь, ты разбудил товарищей раньше, чем нужно. Во-вторых, ты сам просил забыть, что ты поэт, а ведешь себя так, точно ты на Парнасе[43], а не на баррикаде, окруженной врагами. Твой выстрел, может быть, вдохновит твою фантазию, но нашему делу не поможет…