Александр Власов - О вас, ребята Страница 26

Митька хотел сейчас же бежать с крестом к дяде Карпу и тете Акуле. Но Бобров рассудил иначе.

— Это документ! — мрачно сказал он. — Обличительный документ! Его к делу приобщить надо… К делу о царской России…

И деревянный «документ», извлеченный из затопленной шахты, попал к следователю, который срочно запросил из архива дело Самохина.

Через несколько дней следователь пришел к Митьке в гости и принес фотографию крестовины с надписью. В тот же день вечером Митька после недельного перерыва снова появился у стариков Голосовых. И Карп Федотович впервые в жизни сам прочитал по складам письмо, написанное рукою сына. С тех пор старики навсегда вычеркнули из своей памяти фамилию Сахарнова.

Вот, пожалуй, и вся история Митькиного ликбеза.

В канун десятой годовщины Октября пустовавший целое десятилетие завод вновь задымил. Часть оборудования была уже поднята из шахт и перевезена на предприятие. Три цеха вступили в строй. А машины и станки все прибывали и прибывали на заводской двор.

Бабкина аптека

Беда стряслась на третью неделю после того, как в колхозе был построен большой скотный двор.

Произошло это ночью. Сначала запылал один угол нового двора, потом второй. Коровы тревожно замычали. Колхозный сторож дед Федот выскочил из сараюшки со старой двустволкой. К нему от освещенного красноватым пламенем коровника метнулась высокая тень. Дед увидел занесенный над его головой топор и, зажмурив глаза, нажал сразу на оба спуска.

Двустволка тявкнула и выбросила снопастый язычок огня. Тень замерла. Рука застыла на взмахе. Топор скользнул вниз. За ним рухнуло на землю грузное обмякшее тело. Старый Федот открыл глаза, мелко перекрестился и выкрикнул высоким старческим фальцетом, обращаясь к неподвижному телу:

— Грязный ты был человек, Никодим Трофимыч! Грязно жил, грязно и помер! Да и меня под старость запачкал! Ты спроси — убил ли я когда хоть зайца! А тут настоящим убивцем стал!..

Федот сплюнул на левую сторону и побежал к пылающему скотному двору. Одну за другой распахивал он широкие двери, и очумевшие от огня и страха коровы хлынули на волю.

Вскоре село было на ногах.

— Пожар! Пожа-а-ар! — понеслось из края в край. — Гори-и-им!

Звякнули ведра. По освещенной заревом улице заметались фигуры. Все бежали к скотному двору. Зашипело и фыркнуло облачком пара от первого ведра воды, вылитой с крыши на пылающий угол коровника.

Кто-то догадался выстроить людей в цепочку — от колодца к пожару.

— Ведра! Ведра давай!

Между вторым колодцем и горящим коровником выстроилась еще одна цепочка. Мелькали руки, плескалась вода, шипело пламя. Работали все, спасая колхозное добро. Только одна бабка Мотря сидела на крыше своего дома с мокрыми половиками в жилистых руках и крутила головой, провожая взглядом каждую искру.

На бабку никто не обращал внимания, так же как и на труп застреленного Федотом поджигателя. Валялся он неподвижный и бесчувственный, будто не его руки облили керосином углы коровника и не его пальцы чиркнули спичку.

Об убитом вспомнили под утро, на рассвете, когда огонь, уничтожив половину скотного двора, отступил и сдался.

Вокруг трупа собрались черные от копоти, мокрые, измученные люди. Собрались не для того, чтобы поглазеть на убитого. С живым Никодимом Трофимовичем не было охотников встречаться, а с мертвым — тем более. Заставил подойти к трупу Захарка.

Стоял он над мертвым отцом, а смотрел не на него, а на пожарище. Молчал. Молчали и колхозники.

— Ушел от суда! — произнес наконец кто-то.

— Не ушел! — возразил другой. — Федот его правильно рассудил!

— А что теперь с кулачонком делать будем? Один остался: ни матери, ни отца…

Это говорили про Захарку. Но он не шевельнулся — точно не слышал.

— А хоть бы такого отца у него и никогда не было!..

Опять замолчали. Потрескивали остывающие обугленные бревна.

— Захарка! — раздался в тишине старушечий голос. — Хочешь у меня жить? Как-никак, а есть у нас общая кровинка… Я за домиком твоим присмотрю, а ты старость мою согреешь. Сироты мы теперь с тобой оба.

К Захарке подошла бабка Мотря, тронула его за рукав. Захарка вздрогнул, обвел запавшими глазами суровые насупленные лица колхозников. Никто не ответил на этот ищущий взгляд ни теплом, ни сочувствием. И Захарка поплелся за Мотрей, приходившейся ему теткой.

— Хрен редьки не слаще! — буркнул кто-то в толпе. — Не в те руки идет парень!..

Бабка Мотря в колхозе не состояла, но и свое единоличное хозяйство не вела. Жила на том, что принесут люди. А несли ей всякое: и яйца, и масло, и цыплят, и деньги иногда давали. Все зависело от нужды, гнавшей колхозников к старухе. Если болезнь не очень забирала в свои цепкие лапы, то и платили умеренно. А когда тяжко приходилось человеку, — тут уж не жалели ничего.

Больница была далеко — семнадцать километров лесной дороги. Ветеринар жил чуть ближе. А бабка Мотря находилась под рукой. Шли к ней по старой памяти и «с животом» и «с головой». Вели коров, переставших давать молоко. Несли детей, пылавших простудным жаром.

Мотря никому не отказывала, бралась лечить всех и всё. Она шептала непонятные заклинания. Водила крючковатым пальцем вокруг пупка больного или вокруг сучка на деревянной переборке. Давала питье или траву для настоя. Водила на озеро к «заветной» осине: одних — в полночь, других — на утренней зорьке, по росе.

Большинство людей выздоравливало. И коровы, хоть и не сразу, но постепенно опять начинали доиться. А если все же приходилось скотину резать, бабка сокрушенно говорила хозяйке:

— Сила силу ломит! Знать, вороги твои посильней меня будут! Погляди вокруг да приметь, кто на тебя косо смотрит… Приметишь, — мне легче будет в другой раз за тебя постоять.

Колхоз пытался бороться с бабкой. Однажды в село приехал лектор из районного центра. Собрались колхозники в большой избе-читальне, послушали, как он разоблачал всяких знахарей, колдунов, шептунов. Говорил он убедительно, доходчиво. Но вдруг в середине лекции пятилетний Мишук, который сидел в первом ряду на коленях у матери, икнул — звонко, на всю избу, и не раз, а целой пулеметной очередью. Через минуту иканье повторилось и больше уже не прекращалось ни на мгновенье, — давал себя знать горох, которым объелся малыш, побывав на огороде.

В избе засмеялись. Лектор, закончив фразу о необходимости с любой болезнью обращаться к врачу, остановился. Мать Мишука зачем-то подула в открытый ротик мальчонки и сказала лектору:

— Хорошо вам про больницу соловьем заливаться! А мне? Где она, больница-то? Что я, с сынишкой на руках за семнадцать верст потащусь?

— В этом случае и без больницы обойтись можно, — спокойно ответил лектор.

Он взял со стола графин, налил в стакан воды и подошел к Мишуку.

— Выпей глоточек!

Мальчонка потянул губами воду, икнул, захлебнулся, закатился и посинел от безудержного кашля.

Лектор растерялся. Испуганная мать вскочила с Мишуком, заспешила в сени, выкрикивая на ходу:

— Чтоб вас разорвало! Лекари несчастные!..

Хлопнула дверь. Люди подбежали к открытым окнам. Женщина выскочила за калитку и растерянно остановилась, прижимая к себе Мишука. А он то кашлял, то икал залпами, и все его тельце так и дергалось в ее руках.

Тут как раз подвернулась бабка Мотря. Женщина с радостным криком бросилась ей навстречу. Мишук увидел старуху, о которой ходили по селу страшные слухи, испугался и перестал икать.

Так были затоптаны зернышки разума, которые посеял лектор. Все, что он говорил после неприятного случая с Мишуком, воспринималось с насмешками и не доходило до сознания. Вера в бабку Мотрю не только не поколебалась, но даже укрепилась.

У этой старухи и поселился Захарка — сын убитого кулака. Два дня мальчишка лежал на печи и хмуро смотрел в потолок, по которому сновали рыжие и черные тараканы. Бабка не тревожила его: молча подавала на печь миску с едой и краюху хлеба. На третий день она привела в избу покупателей богатого Захаркиного наследства, усадила их за стол, крикнула:

— Захарка! Слазь! Слово твое требуется…

Захарка слез. Тупо уставился на незнакомых людей.

Бабка объяснила ему:

— Продаем добро, твоим батькой, а моим двоюродным братцем нажитое… Подтверди, что согласие твое имеется.

Захарка неопределенно махнул рукой, но его заставили взять карандаш и нацарапать свою фамилию на бумаге.

— Та-а-ак! — удовлетворенно протянул один из покупателей и подчеркнул Захаркину фамилию.

У мальчика слезы брызнули из глаз. Он прыгнул обратно на печку и с головой укрылся полушубком. Ему не было жалко ни дома, ни скотины, ни утвари. Слезы лились потому, что он почувствовал бесконечное одиночество.