Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте Страница 26

Вот ковш опустился в воду, видимо, челюстями откусил там кусок дна и поднял его. С этого негустого дна капает… Волга. А кран это дно заносит на баржу, разжимает челюсти, и дно шлёпается на неё. А ковш опускается за следующим куском. Интересно. А вон там что? Но Ромка не может долго стоять на одном месте. Ему вечно надо куда-то бежать, лететь, нестись. Строить или ломать. Разведывать. Кому-то что-то доказывать словами или кулаками. Это Шур может часами разглядывать одно и то же. А у Ромки другой характер.

Побежал по верхней палубе. Какие тут васильковые полы. И ступеньки на капитанский мостик тоже васильковые. Вот бы туда забраться. Но к этим васильковым ступенькам прибита металлическая табличка, орущая, что сюда нельзя ходить. Эх…

Ромка смотрит вверх на мостик и видит там третьего помощника капитана. С чёрными усиками. У Ромки сразу портится настроение, и он заглядывает к Шуру в каюту.

— Эй! Чем занят! Иди сюда, хочешь секрет?

Кто же откажется от секрета, и Шур выбегает к Ромке на палубу. Ромка то ли серьёзный, то ли грустный. Непонятный какой-то. Вот вздохнул, да так горько:

— Ким погибает совсем. Аж не ест ничего. Всё вкусное — мне. Во, видишь, в ремешке новую дырку проколол, уже не сходится. А с него джинсы сваливаются. Живот к спине прирос. Всё из-за неё… Ну, что с вами за столом. Длинноволосая.

— Знаю. Лия.

— А она этому с усиками глазки строит и строит.

— Видел. А какой секрет?

— Я думал-думал… ну что делать? Я ради родного брата на всё готов. И на враньё.

«Знал бы ты, что я ради него натворил», — подумал Шур и спросил:

— Что за враньё?

— Я письмо подкинул. Ей в каюту. Написал, что этот с усиками — женатый и у него трое детей.

— Ну и дурак. Она же ему это письмо покажет и спросит.

— А я написал, что он врун, и в его словах правды ноль целых, ноль десятых.

— Так и написал?

— Ага.

— Интересно, — Шур задумчиво улыбается, — ну, как у вас в каюте общая атмосфера?

— Нормалёк. Магазина вещи Фанере вернула.

— Видел. В своей юбке ходит.

— У нас теперь просторно. Приходи.

— На расширение подавали, что ли?

— Бачка на полу нет. Ведёрок тоже. Они на корме с рыбой засоленной. Толстолобик!

— Чего?

— Магазина накупила сома и какого-то толстолобика. И в засол! Правда, мешок с семечками на полу прибавился, но через него шагать легче, чем через бачок. Интересно, как она выгружаться будет в Чебоксарах?

— Вас обоих запряжёт. И Веснушку тоже.

— Удеру. А Ким не сумеет удрать. У него характер другой. Вроде твоего. Горе мне с вами.

Глава 24. Если бы не дождь…

Последняя зелёная стоянка. Завтра — Ульяновск, а послезавтра дома.

Шур идёт по горе. Под ногами тут и там маленькие земляные бугорки. Это же кроты нарыли. Точно. Шур останавливается и прислушивается. Или чудится, или правда? Нет, правда. Да правда же. В воздухе разлит какой-то нежный звон. Кто звенит так музыкально? Кажется, вон оттуда. Подошёл. Нет же, совсем с другой стороны.

Удивительный звон, и неизвестно кто звенит. Где этот невидимка?

Капитан по горе поднимается. Как всегда, хмурый. В клетчатой сине-голубой рубашке.

А ведь я ему даже спасибо не сказал за то, что он меня спас. Хамство великое. Что я за идиот? Сейчас скажу. А… как сказать? Какими словами? Не знаю… Неразговорчивый я. Вовремя никогда нужного слова не находится. Ромка сначала выпалит, а потом подумает о том, что сказал. А я…

Ой, капитан уже совсем близко.

— Здрасьте, — и… больше ничего не выговорилось.

Капитан хмуро молча кивнул. Но видимо Шуровы мысли о прошлом купанье передались ему. Остановился. Голубыми нехолодными шариками заглянул куда-то внутрь Шура.

— Так, значит, «из-за любви», говоришь?

Теперь Шур кивнул. Молча. Удивлённый.

А капитан похлопал его по плечу, как взрослого. И пошёл дальше. Он не сказал больше ничего, хорошо это или плохо, вот так топиться? Но Шур понял, что капитан не осуждает его.

Стало хорошо и легко. И этот звон ещё… Непонятный. И от него хорошо.

А сегодня за завтраком Лия протягивает Оське письмо:

— Смотри, что мне подкинули, — и хохочет. — Почерк ребячий. — И к Шуру: — Ты не знаешь этого почерка?

— Первый раз вижу, — бормочет Шур, а сам думает: «Дурак Ромка, хоть бы изменил почерк. Или печатными написал бы».

А Лия:

— Кому-то интересны мои личные дела, — и продолжает хохотать. — Женатый, трое детей… А я знаю. Он мне сам сказал. Только не трое, а двое. В Новочебоксарске.

У Шура закружилась тарелка перед глазами, но вскоре успокоилась. А она:

— Предупреждают. Заботятся. А что, я замуж за него собираюсь, что ли? Проведём отлично время и… он уплывёт, а у меня отпуск кончится. Вот и всё.

Как она может так об этом говорить? И Ким дурак. Ему надо открыть глаза, в кого влюбился? И я из-за кого в Волгу плюхался? Из-за этой пустышки? Не зря говорят: «Любовь зла, полюбишь и козла». А эта самая «Козла» хохочет и хохочет над Ромкиным письмом, пока Мария Степановна не делает ей замечание, подчёркивая нужные слова.

«Козла» замолкает и только переглядывается с Оськой. Видно, что Оська очень хорошо её понимает. Аж с полувзгляда.

Капитанова спина в клетчатой рубашке уже далеко. Широко шагает. Подумал: когда близко глядишь на капитана, то видишь, что он совсем молодой. А седина… Дед говорил, что капитаны седеют рано. Да, наверно. Работа у них такая трудная и ответственная.

Шур остановился возле дерева. Осина. Какая огромная. А с теплохода деревья на высоком берегу кажутся коротеньким зелёным ёжиком волос Земли. И вообще огромность высоты берега можно оценить только тогда, когда видишь у воды человека, или машину, или лошадь. А иначе непонятно, высокий он или нет.

Улыбнулся, вспомнив, как проплывали мимо слоистого берега. Слои были коричневые и песочные, точно, как в торте «Прага», который иногда продаётся в Чебоксарах. А когда бабушка пекла «Прагу», он был вкуснее магазинного. Мысленно обругал себя сладкоежкой.

Шур заметил, что в последние дни стал задумываться над жизнью всерьёз. Когда плыли вниз, ещё так подолгу не задумывался. А теперь… Что это с ним?

Вчера, когда уже стемнело, смотрел на Волгу, на туманный берег. Проплывали перед глазами дома. Да нет, видимо, не только перед глазами. Вот в одноэтажном загорелось окно. Значит, там кто-то пришёл домой и свет зажёг. Потом это окно погасло и зажглись сразу три рядом. Значит, это большая комната. Там собирается вся семья. Кто там живёт? Как живёт? Чем люди интересуются? Что делают? Из-за чего там дерутся мальчишки? Ведь невозможно, чтоб не дрались. Улыбнулся ещё раз и почему-то вздохнул. А почему он так часто вздыхает теперь?

Вот и сейчас стоит на горе, задумчиво смотрит на Волгу и… так вздохнуть хочется. А по волнам теплоход скользит. Огромный. Играет музыка. По палубам ходят люди. Куда плывут? Зачем? Может, такие же туристы? Отдыхают. Скорей всего, так. Теперь мало рейсовых теплоходов, всё больше туристические. А по делам люди летают на самолётах… Сколько на том теплоходе людей? И у каждого своя жизнь. Свои заботы. Может, такие же мальчишки, как они с Ромкой? Только из других школ. У них другие лица, характеры. Но живут они с ними в одной стране, ходят по одной земле. Может, там есть такой же застенчивый мальчишка… И красивая девочка… которая очень любит… себя. Вот и вздохнул…

Разве интересно так жить, как рассуждает эта «Козла»? Ничего не надо объяснять Киму. Сам поймёт. Когда от кого-то отговаривают, то ещё больше к тому тянет.

Вот и Ульяновск позади. Завтра утром — дома. Как быстро пролетели дни. Ещё бы столько поплавать. Никто, наверно, не отказался бы.

Шур смотрит со своей палубы, как чайки качаются на волнах. Ишь качели нашли. Водяные. Вверх-вниз, вверх-вниз. А мысли бегут-бегут, опережая одна другую.

Неужели завтра он будет ходить по чебоксарским улицам? Шур представил свой дом, двор, переулок, соседей. И так потянуло туда. Домой… домой…

Как мы сердцем прирастаем к месту, где родились и живём. Это — очень своё. Родное. Без него невозможно. Нечем дышать. Вспомнилось, как где-то внизу, после Саратова, увидели баржу «Алатырь». Обрадовались, будто друга встретили. Махали ей долго-долго, пока стала совсем махонькой. А уж когда мимо проплывала «Пионерия Чувашии», что-то невообразимое творилось на палубах. Все девчонки и мальчишки орали, как сумасшедшие, прыгали, даже кувыркались. А там, на «Пионерии», не могли понять, чего они вдруг взбесились?

И ещё Шур заметил: когда гид рассказывал о своём городе (любой гид о любом городе), то ему, Шуру, хотелось побегать по родным Чебоксарам. По каждой улице, по каждому переулку, по каждому закоулочку. Всё излазить, всё изведать, всё-всё-всё разглядеть. Каждую щёлочку, каждый камень потрогать. Именно по своим улицам, а не по тем, о которых рассказывают.