Владимир Саксонов - Повесть о юнгах. Дальний поход Страница 26

Меня этот парень по-прежнему не видел, ну и пусть — все равно он мне сегодня нравился.

Командир был светел и спокоен. И чуть-чуть холодноват.

Когда «джип», качнувшись, встал как вкопанный у подъезда «Альказара», капитан-лейтенант предложил Прайсу зайти в наш кубрик. Тот сразу согласился. Я хотел было проскочить вперед — предупредить наших, но увидел глаза командира: нельзя.

В коридоре сразу услышал арию Фауста. И как только Андрею не надоест?

Мы подошли к нашей двери.

Командир открыл ее, уступил дорогу Прайсу и шагнул за ним.

— Смирно! — услышал я голос дневального.

Патефон замолчал.

— Вольно.

Я тоже вошел в кубрик. И сразу вспомнил: «Если приглядеться». Мне легко было сейчас приглядеться не только к боцману, ко всем нашим, потому что я вошел вместе с начальством и, стоя у двери, смотрел на ребят вроде бы со стороны.

В кубрике опять пахло одеколоном и каленым утюгом, окна были раскрыты, и казалось — уже начинает смеркаться. Но тут я понял, что это не смеркается, это такие лица: ведь два месяца в Америке. Они стояли в номере, который называли кубриком, — катерники с чисто выбритыми лицами, и смотрели на командира, ждали, что он скажет.

Он сказал:

— Ну, вот, товарищи. Завтра принимаем корабль.

Я видел, как Пустотный передохнул, поискал глазами: какой бы учинить аврал? Моргнул, нашелся:

— Отставить увольнения. Собираться надо…

— Домой, — сказал Федор.

— Сначала здесь освоим…

— Все равно домой.

Заговорили все разом.

Я шагнул от двери — хотел быть с ними. И заметил, что в глазах у Прайса что-то включилось. Он смотрел на Андрея, недоверчиво приподняв седые брови.

В кубрике гомонили. Боцман о чем-то совещался с командиром. И все удивились, когда вдруг услышали голос Прайса:

— Собиноф?

Теперь у Андрея брови полезли наверх. Он ответил не сразу.

— Да, Леонид Витальевич Собинов.

Мы смотрели на американского коммодора. Знает!..

Прайс неопределенно повел рукой.

— Разрешите, товарищ командир? — спросил Андрей.

— Да, пожалуйста.

Прайс понял. Он шагнул к столу, выдвинул стул, сел, закинув ногу за ногу. Потом снял фуражку, положил ее рядом с патефоном. Пока Андрей заводил патефон и ставил пластинку, коммодор что-то быстро говорил капитан-лейтенанту.

— Коммодор Прайс очень любит голос нашего Собинова… Коллекционирует записи теноров, — перевел капитан-лейтенант. И улыбнулся по-своему, добавил: — Удивлен.

У Андрея было такое торжественное лицо, будто сам собирался петь. Он поставил мембрану.

Какое чувствую волненье…

«Ах ты черт возьми! — удивился я. И повторил про себя — Ах ты черт…» Вдруг встало перед глазами: Костя сидит на рундуке, вытирает со лба пот, на плече у него сквозь бинт проступает пятно крови. Сначала просто увидел, просто в который раз почувствовал, как мы далеко от дома, а потом вспомнил — здесь, в Америке, было что-то очень похожее и совсем, совсем другое: бисеринки пота на лбу, платок в пальцах… Джон Рябинин, вот что! «Есть яхта… Я уверен, лучшая в мире жена… Иес»… Ах ты черт! — замер я. Русский Собинов пел арию немецкого Фауста. Русский матрос, раненный в бою, вытирал со лба пот, а за ним вставала Россия… Этот матрос — живой человек, я ведь с ним говорил! Он свои ордена, чтобы не поцарапались, носит винтами наружу. Он мечтал о дальнем походе и не хотел ложиться в госпиталь, но явился туда, к «сестричкам», одетый по форме, а не как-нибудь. Он ругался с боцманом, своим лучшим другом. Они не сумели даже толком попрощаться.

Я посмотрел на Пустотного. Боцман стоял задумавшись, крупные губы подобрели. Может быть, казалось так? Нет. Я знал теперь, что бывает не только «второе дыхание» — «второе зрение» тоже. Иногда… А потом все вроде по-прежнему.

Пластинка кончилась. Прайс встал, чисто выговорил:

— Спасибо.

— Пожалуйста, — ответил Андрей.

Они ушли. А мы стояли молча и слышали, как Прайс, шагая по коридору, насвистывает арию Фауста.

Утром перебрались на корабль.

Вот это кубрик! Вдоль бортов тоже койки. Нет, отделения для постелей. С деревянными бортиками, чтобы матрацы не сползали. И каждое отделение задергивается занавесочкой. Надо же…

Я оглянулся.

Рядом с трапом, правее от него, ослепительно белела широкая раковина умывальника. Над ней большое зеркало. Боцман стоял, глядя на свое отражение. Заметил, что я смотрю, часто заморгал, отвернулся.

— Хоромы…

Я сделал вид, что взглянул на него случайно.

— Стол складывается, — сказал Федор. — Обе половины откидываются вниз. Видите?

Стол занимал место точно посередине кубрика, был закреплен наглухо, но когда половины его откидывались, ходить можно было свободно. Мы уселись: я рядом с Федором, а напротив — боцман.

В кубрик спустился Андрей, за ним — кок. Гошин сразу сунулся в дверь, справа от умывальника.

— Там что? — спросил из-за стола Федор.

— Камбуз, — ответил Гошин и захлопнул за собой дверь.

Андрей встал позади боцмана, отдернул занавеску; разглядывая место для постели, сказал довольный:

— И над головой лампочка… Сервис!

Пустотный повернул голову:

— Зачем?

— Для индивидуального пользования. Не спится — вруби свет, задернись и читай. Другим мешать не будешь.

— Хоромы, — сказал боцман, отворачиваясь.

Федор хотел зевнуть и передумал.

— Деревянный корабль — хорошее дело, а?

Пустотный молчал.

— Здесь чище, — сказал я.

Даже не посмотрел.

А ведь ему известно, как на железном корабле чистоту наводить — всюду солярка. Я драил железную палубу, знаю. Сначала скатываешь ее из шланга или из ведра, потом швабришь. Измучаешься, пока всю копоть, всю эту истоптанную солярку вылижешь, и опять смазочка той же соляркой, чтобы нигде не ржавело. Какая уж здесь чистота?

На камбузе Гошин гремел посудой.

— А деревянная палуба — совсем другое дело, — сказал я. — Ее окатил, резиной покрепче продраил, согнав воду, насухо — и правда «яичный желток»!

Боцман молчал.

— Только конопатка между досочками темнеет, но так даже красивее.

— Чего, чего?

«Ничего! — ответил я про себя. — Красивее. Видно, что дерево чисто… Кубрики тоже не сравнить. Одно дело жить в железной коробке. Ночью случайно ногу голую высунешь из-под одеяла, дотронешься до борта — бр-р! — попробуй после этого согрейся. Другое дело, когда кругом дерево. И такая отделка, как на этом американском катере. Кают-компания, а не кубрик!»

— Нам нужно много кораблей, — глядя на меня в упор, сказал боцман. — Понятно?

Я кивнул:

— А то нет?

— Железные-то корабли клепать быстрее, чем такие строить, понятно? Вот мы и клепаем. И правильно делаем. Нам не занавесочки нужны, а чтоб корабль мореходный был, ходил с приличной скоростью и вооружение имел хорошее.

— Ну, это ты брось, боцман! — сказал Андрей. — Что, здесь вооружение плохое?

Мы все изучали это вооружение: реактивную установку на носу, потом «бофорс» — сорокамиллиметровый полуавтомат, что стоит чуть позади, ближе к рубке, и два крупнокалиберных пулемета «эрликон». Они установлены за рубкой, на специальной площадке — «барбете». Глубинные бомбы, конечно… Вооружение хорошее, чего там! Я встретился глазами с Федором, понял — боцман в чем-то все-таки прав. Пожал плечами.

Андрей усмехнулся, сел за стол рядом с Пустотным.

— Никто не спорит, что железные корабли строить быстрее. А если бытовые условия хорошие, разве не приятно?

— «Бытовые»… Я эти занавесочки-то сниму. По тревоге выскакивать —запутаетесь, — сказал боцман, оглаживая широкой ладонью поверхность стола.

Доска была желтоватая, полированная.

— Ножом не скоблить, понятно?

«А сам доволен, — думал я, глядя на него. — Еще даст нам жизни с приборками. Особенно мне, юнге… Дипломат! В чем он все-таки прав?»

Дело было тут даже не в споре, какой кубрик лучше, совсем не в этом. Что-то он, боцман, знал мне не известное.

…Стрельбы кончились. Я не пошел в радиорубку — решил посмотреть, как будут вылавливать ящик. Это был самый обыкновенный ящик из-под консервов, довольно большой, крепкий. Мы такую тару использовали вместо плавучих мишеней: их у нас не было. И снарядов на отработку стрельб» американцы давали нам строго определенное количество, только на день — не разгуляешься. В этот раз на один ящик не хватило. Решили его выловить.

Катер уже сбавил ход, вода за бортом шуметь перестала. Она только всхлипывала, отлепляясь от обшивки, когда корабль медленно переваливался с борта на борт. Океан был спокоен, дышал глубоко, ровно и почти незаметно, как спящий. Но даже в мертвый штиль, если ход сбавлен, всегда покачивает. Палуба слегка парила — ее недавно окатили из ведра. Было жарко и одновременно свежо.