Елена Шолохова - Звезда Страница 27

– И поцелую, – бросила с вызовом Дубинина. – И не только в лобик! – И демонстративно, прямо при мне наклонилась и чмокнула его в губы. Дрянь!

А вечером того же дня, двадцать пятого февраля, оборвалась вся моя жизнь. Нет, я не умер, но всё полетело кувырком.

У нас шёл товарищеский матч с командой «Политех». Мы вели со счётом 2:0. Дэн Ячменёв передал мне пас, я обошёл одного политехника, второго, сделал рывок и, пробив по воротам, в ту же секунду почувствовал нереальную боль в ноге. Настолько сильную, что рухнул на пол и, кажется, вообще ничего не видел и не слышал. А когда чуть пришёл в себя, увидел обширный отёк на правом колене. Ни встать, ни выпрямить ногу не мог.

На скорой меня отвезли в травму. Всадили какое-то обезболивающее, так что я «плыл» и даже говорил бессвязно. Очнулся уже наутро, в больничной палате. А на обходе узнал от врача, что у меня полный разрыв передней крестообразной связки и медиального мениска.

– Ну… сейчас снимем отёк, подготовим тебя к операции, – вздохнул он, когда я спросил, когда можно будет вернуться в спорт. – А там посмотрим, как всё пойдёт, как восстанавливаться будешь. Травма-то серьёзная, и последствия могут быть серьёзными. Так что коней гнать не нужно.

– Но всё-таки?

– На год ты точно вылетел… а дальше зависит от многого. В общем, пока никаких гарантий дать не могу.

19

Две недели я провалялся в больнице. Я бы вообще уковылял домой через день после операции, но в колене начала скапливаться жидкость, и её надо было откачивать.

Раза три приходила мать, сказала, отец сильно занят. Навещали все наши из клуба и из класса, даже Яковлев. Как-то нарисовался пацан-политехник, извинялся, волосы на себе рвал, мол, метил по мячу и нечаянно попал мне по колену. Дубинина не пришла ни разу. Оно и понятно: что ей тут делать? У неё теперь иные интересы и увлечения. Новая любовь.

Да мне и видеть никого не хотелось – ни её, ни остальных. Я даже напрягался, когда ко мне приходили. Надо было притворяться, что я в порядке. На самом деле мне и жить-то не хотелось.

За мной приехал дядя Юра. Он же подогнал мне костыль. Пока ехали, он всё отмалчивался. Впрочем, мне и самому не хотелось болтать. Но у него и лицо, ко всему прочему, было такое, будто он что-то скрывает и ему неловко.

– Дядь Юр, что-то случилось? – не выдержал я.

Он тяжело вздохнул:

– Ты лучше с матерью дома поговори. Пусть она скажет.

– Да что такое-то?

– Дома узнаешь.

А дома меня ждал удар похлеще, чем все мои беды, вместе взятые. Мать сообщила, как убила:

– Отца посадили.

Я бы и не поверил, так абсурдно это звучало, но мать, едва выдавив эти слова, разразилась безудержным плачем. Таким горьким и безысходным, что меня проняло до самого нутра.

– Как? За что? – приставал я к ней, когда она немного успокоилась.

– Помнишь аварию в Турунтаеве? – всхлипывая, спросила она. – Ну когда землетрясение было.

– Угу, – кивнул я.

– Там люди пострадали. Один погиб. Всё это время шло разбирательство, комиссии всякие, инспекции, потом следствие, суд. Суд был как раз в тот день, когда тебе операцию делали, и на следующий… Ему дали полтора года.

И снова слёзы ручьём. Только теперь я не утешал её – самому бы не расплакаться. Отец… Как такое возможно?!

– Но он-то при чём? Это же землетрясение!

Мать молча кивала. Потом устало проговорила:

– Нарушения норм техники безопасности и охраны труда.

Она вяло махнула рукой и побрела в спальню. Среди ночи до меня не раз доносился приглушённый плач.

20

Окреп я довольно скоро. Через неделю ходил уже сносно, правда с тросточкой. В школе на меня косились, некоторые выражали сочувствие. По поводу травмы, естественно. Про отца-то мы с матерью никому не сказали.

Голубевская первое время тоже жалостливо лепетала, но постепенно стала отстраняться. Вроде на первый взгляд всё как обычно, но я такие вещи всегда чувствую. Ей неловко было ходить с хромым. Мальцев и остальные тоже отдалились. Не явно, конечно. В школе мы болтали по-прежнему. Но если они где и собирались своей тусовкой, то меня туда больше не звали.

Учителя не вызывали меня к доске и, даже если спрашивали, просили отвечать с места, не поднимаясь. Меня это бесило: словно в инвалиды записали. Но сильнее всего меня огорчило другое. Сам не знаю почему, ведь плевать мне на Дубинину. Совсем плевать. Я о ней и думать забыл. Но вот ведь: заметил случайно, что она смотрит так, будто ей меня жалко, и точно удар под дых получил. Я в её глазах жалкий! Это же непереносимое унижение! Когда в другой раз засёк этот её сострадательный взгляд, грубо рявкнул:

– Что пялишься? Глаза сломаешь. Достала уже.

Она быстро сообразила, что нечего на меня смотреть и уж тем более меня жалеть. Собственно, мои слова относились заодно и к Чибису. Просто я на него не злился и в открытую хамить ему не хотел.

В апреле я начал ходить сам, без этой уродской тросточки. До маломальской пробежки, конечно, было ещё очень далеко, да и прихрамывал я после долгой ходьбы, но ведь и времени прошло чуть, а прогресс уже налицо. Правда, колено ныло, иногда простреливало, но это временные неприятности. Главное, я вдохновился, что раз так быстро иду на поправку, то реабилитация пройдёт скорее, а значит, и в футбол я смогу вернуться раньше. А то загнули – год! И вернёшься – это ж почти как с нуля.

Раз съездил с дядей Юрой к отцу. Так непривычно было видеть холёного и солидного отца в казённой тёмной робе, какого-то осунувшегося, потерянного. Говорили мы недолго, да и не о чем как-то было говорить. Он уверял, что всё у него нормально, справится, главное, чтобы мы не раскисали. Ну и конечно, чтобы я мать поберёг. Я пообещал – как тут не пообещаешь? Но буквально через пару дней после свидания с отцом разругался с ней вдрызг.

Она заявила, что собирается устроиться на работу. Денег нет, жить не на что, счета за коммуналку космические – в общем, трат вагон и маленькая тележка, а доходов – ноль. Тут я не спорил, всё логично, пока она не сообщила, куда собирается пойти работать.

– Меня Ира, Ирина Борисовна, ваша завуч, берёт в школу гардеробщицей, на место прежней. Та старенькая, на пенсию…

– Нет! – вскричал я. – Даже не думай!

– Это ещё почему?

– А ты сама не понимаешь? Ты хоть подумала, в какое положение меня поставишь перед одноклассниками?

– Не понимаю, – с наездом заявила мать. – Я что, чем-то постыдным там буду заниматься?

– Да уж точно не почётным.

– Вот как? Это труд, а любой труд достоин уважения.

– Ты бы ещё полы пошла мыть!

– А у меня и полставки технички будет.

Я взвыл.

– Только попробуй, и я вообще тебя не знаю. Школу брошу! Разговаривать с тобой не буду!

– Да пожалуйста, – вскинулась мать. – Ишь какой чистоплюй вырос! Ты не знаешь цену деньгам и труду, а туда же. Как ты думаешь, куда я могу ещё пойти, не имея ни опыта, ни специальности? Ира, Ирина Борисовна, мне величайшее одолжение сделала, что вошла в наше положение и взяла меня к себе.

– Я сказал, пойдёшь в нашу школу хоть техничкой, хоть гардеробщицей – и я тебя не знаю.

Мать ещё целый вечер двигала мне высоконравственные речи, из коих следовало, что любой без исключения труд прекрасен, а кто этого не понимает, тот попросту убог.

Ну и я, само собой, – жалкий, ничтожный обыватель с раздутым на пустом месте апломбом. И раз я стыжусь своей матери, то она и подавно не желает меня знать.

Я отчаянно надеялся, что она передумает или же у неё что-нибудь не срастётся, но с понедельника она вышла на работу. Причём умчалась почти на час раньше меня.

Я подошёл с курткой к окну раздевалки. И ведь знал же, а всё равно в первый миг остолбенел, когда увидел её в тёмно-синем халате, какой носят технички. Чуть не поперхнулся, но молча сунул ей куртку.

С того дня мы больше с ней не разговаривали ни дома, ни тем более в школе. Иногда случалось проходить мимо неё, когда она со шваброй и ведром шла по коридору, и мы оба делали вид, что незнакомы. Даже один на один. Не говоря уж о том, когда со мной была компания. Но и дома стали совсем как чужие. Мы даже питались порознь. Я жарил себе яичницу, варил пельмени – покупала, правда, она – и всё мечтал, когда наконец закончу школу и уйду из дома. Не из дома, а от неё.

21

Это случилось сразу после майских праздников. Никто из наших не догадывался, что новая гардеробщица – моя мать. Нет, Чибис и Дубинина, само собой, это знали. Но помалкивали, да и кто с ними общается?

В тот день мы решили сбежать с информатики. Без всякой причины, просто захотели прошвырнуться по набережной. Если честно, я-то не сильно рвался гулять, но ковыряться в алгоритмах тем более не жаждал.

Ну а то, что мать увидела бы, как я прогуливаю, меня теперь не только не останавливало, а, наоборот, подогревало. Последний месяц я внаглую сбегал то с одного урока, то с другого. То заявлялся через полчаса после звонка. Стиснув челюсти, она принимала или выдавала одежду, но ни слова не говорила. Мы же друг с другом не разговариваем.