Александр Ященко - Хруп Узбоевич Страница 27

Змея, направившаяся было в мою сторону, свернула вдруг тоже по направлению прыгающих зверьков. Мельком взглянув на нее, я, к удивлению своему, заметила, что взгляд ее блестящих глаз вдруг загорелся каким-то особенным, недобрым красноватым огоньком. Не понимая причины этого взгляда, я стала следить одинаково как за змеей, так и за резвившимися мышами. Последние и не подозревали присутствия своего, как оказалось, врага. Чуть слышно извиваясь телом, словно перебирая, как многоножка, массой невидимых ног, длинная тварь придвинулась к мышам на расстояние одного мышиного скачка и, затаив дыхание, остановилась, как вкопанная, в куще высоких желтых опенков. Раз или два из ее морды выскочил длинный, раздвоенный язычок и, словно сверкнув в лунном свете, скрылся обратно в сомкнутую пасть.

Вдруг неподвижно стоявшая на приподнятой шее голова метнулась, как молния, к мышкам, и мой зоркий глаз ясно увидел блеснувшие белизной два выставленные острые крупные зуба. Раздался слабый писк, и одна из мышек, схваченная, но через секунду снова брошенная, как-то вдруг присела и задрожала.

Другая скрылась в мгновение ока. Мышка, очевидно, раненая, сделала два или три слабых скачка, упала и медленно задвигала всеми четырьмя лапками, лежа на боку. Затем она сделала попытку подняться, что ей удалось. Еле, еле поплелась она в кусты, но, пройдя несколько шагов, вновь остановилась, словно от усталости. Змея, казавшаяся мне теперь ужасной тварью, неподвижно следила за своей жертвой, которую кольнула еще раз ужасными зубами верхней челюсти.

Мышка на моих глазах умирала. Через две минуты еле заметное колебание брюшка ее свидетельствовало, что жизнь от нее отлетает.

Тогда змея схватила свою жертву за морду и, широко раздувая пасть, начала всасывать тело мышки в рот, обливая его сильно выступавшей изо рта слюной.

Не знаю — отчего, но я смотрела на это с заметной дрожью и не могла оторваться от этого отвратительного зрелища ужасного пожиранья.

Однако хищник напрасно торжествовал. В кустах раздался явственный шорох, и из них выбежал… мститель.

Это был мой старый знакомый, еж, когда-то так счастливо для меня заблагорассудивший свернуться.

— Это что? Паф! — сказал он хрюкающей скороговоркой и морща брови. — Змея! Гадюка, да еще за едой. Нет, это не ладно-с! Не ладно-с, сударыня! Я вообще недолюбливаю встреч, ну а таких — и подавно.

И, говоря это, еж спокойно схватил гадюку зубами поперек тела. Бросив мышь, змея яростно накинулась на врага, но ее разинутая пасть встречала всюду одни только колючие иглы. Наконец, извернувшись, она цапнула зубами ежа в шею и даже, как мне показалось, в морду. Однако того это совершенно не смущало, и иглистый приятель принялся самым спокойным образом пожирать свою неожиданную добычу.

Кости змеи захрустели. Еж перегрыз змею надвое. Вьющиеся движения гадины сразу как-то ослабли, но продолжались все-таки в двух отгрызанных друг от друга кусках. Кусок с головой все еще продолжал яростно бросаться из стороны в сторону. Еж на все это не обращал ровно никакого внимания.

— Не особенно важное кушанье, — ворчал он, а есть можно. И я съем из вас, сударыня, ровно столько, сколько нужно, а ваши укусы эти мне положительно… ни к чему-'с. Да-с, именно — ни к чему-с…

Я тихонько повернула и помчалась домой. Омерзенье и ужас перед ядовитой гадиной у меня смешивалось с чувством страха и какого-то уважения перед бесстрашным ежом. Впрочем, я скоро начала считать его безрассудным, так как, укушенный змеей, он, очевидно, должен был вскоре погибнуть. Однако на третью ночь я вновь встретила этого ежа, спокойно ловившего некогда роковых для меня ночных бабочек. Это был несомненно он: я была очень приметлива на лица и фигуры зверей. Стало быть, яд гадины не действует на ежа!

После этого случая я стала опасаться змей, особенно тех, у которых хвост кургузый, на спине зигзаговая полоса, а на затылке нет желтых пятен. Впрочем, я и других змей тоже обегала: подальше-то лучше.

Говорят, что люди умеют вылечиваться от укуса змеи, выпив порядочно водки, высасывая рану и прикладывая какие-то травы, настоенные или разжеванные, наконец, вспрыскивая в рану какую-то жидкость[2], но, во-первых, я знаю это только теперь, а во-вторых, — сами посудите: возможно ли все это для нас, бедных зверей. Впрочем, я часто видела, как волки, лисы и даже Гри-Гри ели какие-то травы на лугах и в лесу. Может быть, и они лечились или предохраняли себя от какой-нибудь напасти или болезни. Встреча со змеей была последним событием в лесу старика, которое сколько-нибудь было достойно моих воспоминаний, так как скоро я переселилась в совершенно иную местность, где было больше шири да глади.

В один прекрасный день старик, любивший обо всем мне сообщать, куда-то съездив, заявил мне следующее:

— Ну, родненький Хрупушка, нужно, братец ты мой, нам с тобой отселева уехать. Живы будем — вернемся опять. А пока — в путь-дорогу надо собираться. Хозяин на участок посылает за уборкой хлеба присмотреть. Послужим-ка ему. Чай, на что-нибудь старик Петрович еще погодится. А тебя оставлять, самому одному ехать, малый, не годится. Перво-на-перво — ты тут напроказить можешь: дыр везде понагрызешь, понапачкаешь, а главное — тебя самого здесь, за милую душу… того… слопает без меня либо лиса, либо хорь. Так вот я и решил, Хрупушка, взять тебя, значит, с собой. Я тебе и клетку сооружу, чтобы не сбег, пока к месту приживешься, а там, небось, выпущу. Эдакого молодца, да взаперти держать — не гоже. Ну, ладно, как сказал, так и будет, а теперь, пока что — поснедаем.

Из этой речи я узнала, что мне предстоят клетка и путешествие в новое место. Признаться, первое мне было не по душе. Ну — да будь, что будет: старику верить можно.

Через несколько дней я была посажена в клетку. Старик и не чуял, что я об его клетке знала еще раньше. Это было пренеудобное помещение: маленькое, тесное, низкое. Это был просто деревянный ящик, обитый изнутри старой ржавой решеткой. С двух боков в ящике старик в дереве проделал оконца, прикрытые только решеткой, а сверху наладил деревянную открывающуюся крышку. В ящике густо наложено было сено.

Самое неприятное было в моей новой тюрьме — полное отсутствие свободного местечка: все было завалено сеном.

Наконец, ожидаемый — и не могу сказать желаемый — момент настал. Старик вынес мою клетку из избы и поставил ее на телегу, в которую уже была запряжена лошадь. Рядом со мной он поместил свой сундучок, принес откуда-то какой-то сверток одежды, мешок, из которого на меня пахнуло съедобным и, прихлопав место своего сиденья, забрался на телегу. Лошадь тронулась…

Скоро мы за поворотом дороги уже не могли видеть нашей избушки, замкнутой стариком огромным висячим замком.

Дорога мне была немного знакома. Это была та самая, по которой я бежала следом за телегой, когда, поплутав в лесу, искала человеческого жилья. Мое тесное помещение было очень неудобно для осматривания окрестностей, и притом в нем так трясло всю дорогу, что у меня все время кружилась голова.

Преглупое было состояние! Я — ни спать, ни думать, ни даже просто сидеть спокойно не могла, но… всему бывает конец. Не помню — сколько раз мы останавливались и где были эти остановки, на которых я, несмотря на угощения старика, почти совсем не ела и смотрела на него одурманенными от дороги глазами, но я все же в конце концов услышала самую приятную весть от старика: — Вот мы и дома, Хруп!

Но я нигде и признака ни дома, ни даже избушки не видела. Среди ровного, покрытого травой пространства, на холмочке помещалась одна только крыша, точно снятая с избы, да и крыша-то была вся сделана из прутьев и соломы. Возле этой крыши трава была смята и точно нарочно утоптана. Это был, как я теперь догадываюсь, ток, подготовленный для молотьбы разных хлебов. Неподалеку от этого удивительного для меня тогда места я увидела какие-то огромные кучи соломы, оказавшиеся впоследствии полными прекрасного зерна в колосьях. Поблизости серебрилась узенькая речка, выглядевшая очень печальной после нашей чудной и тенистой лесной реки. Но самое удивительное было то, что это унылое место было прекрасно населено.

По крайней мере, о том можно было судить по массе народа, обступившего моего старика. Это были, должно быть, все его знакомые, так как между ними и стариком завязалась длинная, мало интересная мне беседа о погоде, хлебе и каких-то машинах. Я была рада, что приехала и освободилась от несносной тряски. Заговорившись с знакомыми, старик не скоро вспомнил обо мне и только к вечеру положил мне в клетку хлеба и втиснул какую-то жестянку с водой. Это мне не понравилось. Очевидно, я уже не занимала старика так как раньше; у него было дело поважнее ухаживанья за мной. Полагаю, что этой одной мысли было достаточно, чтобы я начала придумывать, как выйти из такого неприятного положения: отсиживать какой-то срок привыкания к месту в неуклюжей и неудобной клетке.