Николай Кузьмин - Где найдёшь, где потеряешь (Повести) Страница 28

Никто ничего не отнял,

Мне сладостно, что мы врозь…

— Сколько? — приступил он к главному, сильно робея.

— Не знаешь? Полста, — без тени робости хватил спекулянт.

Его шкурная решительность сыграла на руку Ромке. Озлобясь, он стал жестоко торговаться, уже не думая ни о какой морали, совести, неловкости, — с волками по-волчьи, раз на то пошло.

— Тридцать.

— С ума спятил? За Цветаеву!

— Тридцать.

— В крайнем случае пятерку скинуть могу…

— Тридцать!

— Да я сам за тридцать приобрел, парень!

— Меня не касается. Тридцать!

Стойко сражался он, да неумно: перегнул палку сгоряча. Деляга отобрал книжку и, ни слова не говоря, начал опять заворачивать в газету. Он не спешил, все так же благоговел над собственностью: нежно приглаживал обертку, старательно ровнял уголки. Это отступление было настолько медлительным, что Ромка запомнил газетные фотографии и заголовки отдельных статей.

— Бог с тобой, сорок, — все же сказал обладатель Цветаевой.

Ромка секунду молчал, книга нырнула в пропасть портфеля. И тогда он с горечью понял, что публику такого сорта все равно ничем не прошибешь. Вспомнил залпом подобные уроки прошлого, вспомнил Наташину мечту и свое состоятельное положение в мире, позволяющее уступить и начхать на этих рвачей.

— Ладно, — сказал Ромка, — согласен. Пей кровь!..

Деятель снова извлек книжку, но сразу не отдал, конечно.

— Деньги! Монеты гони!

Ромка отсчитал, презрительно сунул в алчные руки четыре десятки. Проверив честность суммы, торговец скабрезно хихикнул и вручил наконец Ромке упаковку, с которой глядела запомнившаяся физиономия шахтера-передовика. Затем протянул свою ладонь для пожатия — финал сделки. Казня себя за малодушие и вопреки нежеланию, Ромка тиснул подлую стяжательскую пятерню.

Несмотря на достаточную зрелость, Роман Андреевич Волох болезненно переживал подобные ситуации. Известная условность общения с людьми до сих пор угнетала его, раздваивала, принуждала к поиску идеального. В своих этических мудрствованиях он доходил даже до такого открытия: говорить «здравствуй» тому человеку, который тебе абсолютно безразличен, есть ложь. Правда, нося при себе эту никем не одобренную закорючку нравственности, Ромка все же здоровался с ненавистным дворником и другими лицами, коих не относил к разряду симпатичных. Иногда не замечал, а бывало, удрученно ловил себя на беспринципном смирении и решал впредь от него избавиться во что бы то ни стало.

К счастью, Ромка был личностью импульсивной и потому всяческие царапины в его душе рубцевались скоротечно. Вот и теперь светлые, радужные мысли быстренько застлали нечистый след «специалистов», и, мчась по улице с подарком за пазухой, Ромка уже видел распрекрасную картину встречи с Наташей.

…Он войдет. Она, как всегда, — комочком в кресле. Рядом торшер. Книга в руках. «A-а, это ты», — привычно скажет Наташа. «Полюбуйся, что я принес!» Она взглянет на Цветаеву и обомлеет. Потом протянет, не справившись с восторгом: «Ромка-а-а!..». А потом подпрыгнет, хлопнет ладонями (он знал этот жест), уставится на него влюбленно. А он скажет: «Пустяки! Я для тебя еще и не то могу».

Ромка вскочил в трамвай, уже не столь переполненный к этому часу. Кинул гривенник в пасть железного кондуктора, сдачу с публики собрать позабыл. Чтоб не мешали его фантазии, двинулся в уголок, отрешенно твердя:

Никто ничего не отнял,

Мне сладостно, что мы врозь…

… Наташа его, конечно, поцелует за такой уникальный дар. Слегка поцелует, просто клюнет губами: мама на кухне и вообще… Но ему будет достаточно. Он будет счастлив! Это — особый поцелуй, с другими не сравнить. Она скажет: «Ромка, ты — чудо! Ты — великий человек! Я тебя люблю, Ромка!». Разумеется, все полушуткой, со смехом, но он-то знает… И они пойдут пить в честь поэтессы Цветаевой праздничный чай с тортом. Тут уж Наташе не увильнуть. Его мама, конечно, порадуется, что невеста явилась. Ох, мама, мама!.. Она давно решила за них неотвратимую свадьбу, теперь не дождется — скоро ли?

Никто ничего не отнял…

— Выходите?

— Да-да, — очнулся Ромка. — Спасибо.

Гражданин по-хорошему рассмеялся.

— За что?

— Так, — тоже с улыбкой ответил Ромка. — Разве нельзя?

Дверь отворила, сверх ожидания, сама Наташа, что несколько спутало всю игру. Он протянул книгу в прихожей и пока раздевался, пока перемолвился с Еленой Николаевной, будущей тещей, нетерпеливая девушка безотлагательно вскрыла доставленную бандероль. Войдя в комнату, Ромка встревожился: Наташа не прыгала, не ликовала, а с каким-то удивлением глядела на него.

— Ромка, что это?

— Тебе, — обмирая от предчувствия, сказал он.

— Зачем?

Тогда он шагнул к столу и окончательно похолодел. Газетная обертка была та же, тот же формат и объем книги, но… Но все эти знакомые, памятные сочетания деталей венчала неожиданно чуждая, неуместная надпись: «Курс общей физики». Вот так!..

— «Никто ничего не отнял», — ошалело бормотнул Ромка и бросился вон.

Унылый, пришибленный, даже без вымышленных сцен возмездия, какими обычно преследовал злодеев после собственного конфуза, шел Ромка домой. Оглядываться на безотрадный эпизод не хотелось, тем более впереди предстоял еще один кляузный момент. Вялые раздумья хороводились в его голове по многократно истоптанной теме: как и что сказать отцу и матери, чем все объяснить? «Скажу, потерял, — прикидывал Ромка, взбираясь по лестнице. — Нет, лучше скажу: одолжил на длительное время одному другу. Нет, это хуже… Или не хуже? А может, все-таки признаться? Пожалуй, надо сказать, что…»

Он так и не решил, с чем предстанет перед родителями. В поисках удобной версии он не принял в расчет самого главного, а это, если б не забыл, могло избавить от лишних сомнений и потуг. Речь здесь идет о простом Ромкином неумении врать. Он как-то не задумывался, что искусство лжи — великое искусство, основанное на врожденном таланте или многотрудных репетициях, а бездарному дилетанту, который от случая к случаю шьет белыми нитками свои незамысловатые легенды, нечего надеяться на успех. Наташа не раз говорила при безобидных, конечно, обстоятельствах: «Ромка, ну не пробуй обмануть. Не пробуй, не пытайся — зря! У тебя же все на лице написано. Ты — лакмусовая бумажка, Окунать можно для выяснения правды, да-да!». И это было действительно так.

Тем не менее он переступил родимый порог, обремененный тремя проблемами: удастся ли притвориться, стоит ли и если стоит, то как? На всякий случай взбодрился для вида, сказал навстречу взглядам от обеденного стола:

— Ого! Уже пируете. Без меня?

— Целый час ждали, — благодушно ответил отец. — Где пропадал? Уж не свернул ли куда с получки?

— Да ну, ты знаешь, я не склонен.

— Знаменитый торт раздобыл!

— Фирменный.

— Так садись скорей. Умылся хоть?

Мать, понятно, тоже прежде всего похвалила кондитерский сюрприз, вслед за тем осеклась, чутко и непостижимо уловив сыновье расстройство. Полетели пристрельные вопросики о Наташе, работе и прочей повседневности, и Ромка довольно долго ухитрялся балансировать, не прибегая ко лжи. Баз тонкостей, наобум, но в цель угодил отец.

— Домой-то сколько принес? — поинтересовался.

— Восемьдесят шесть получил, — на секунду вильнул Ромка, припадая к тарелке с супом.

— Молодцом! — отец уважительно покрутил головой. — Скоро больше меня станешь выколачивать. — И опять: — Ну, а домой-то сколько донес для первого раза?

С набитым ртом и совсем по-детски он прошамкал:

— …надцать.

— Что?

— Восемнадцать осталось, — пришлось наконец сказать.

Сперва было только взрослое недоумение, потом изнурительная пытка перекрестным допросом, а в результате — полное, бессильное Ромкино признание своего банкротства с правдивым перечнем всех причин. Отец хмыкнул, присвистнул, опять закрутил головой, но как-то неопределенно. Мать запричитала очень определенно:

— Господи! Я уже костюмчик присмотрела. Ну, если бы потерял, на дело потратился, нам твои деньги не нужны. А он за здорово живешь прохиндеям подарил! Где были твои глаза? Зачем ты полез в эту дырку? И тот твой напарничек, Виктор, — отдаст он теперь, жди!

— Вот уж напрасно, — вмешался отец. — Нельзя так говорить, не зная человека…

— Ты бы молчал! — вдруг повернула свои залпы мать. — Ты-то! Кто резиновую рухлядь вместо лодки купил? Кто выкинул тридцатку за подыхающую собачонку? Можешь радоваться, сын в тебя уродился. Остается только мне, раз все семейство шальное, заказать парик, черно-бурую шапку, сапоги чулками, платформы…